Цветы зла

Бодлер Шарль Пьер

СЕМЬ СТАРИКОВ

Столица шумная, волшебный, странный город, Где призраки и днем снуют средь суеты! Обманы тайн немых и снов в колоссе гордом, Как соки жил его, повсюду разлиты. Осенним утром раз, когда дома, высоко Над грустной улицей серея сквозь туман, Подобно берегам бурливого потока, Немели, и, давя на сердце как дурман, Простор был весь залит мглой желтою и мутной, Бродил я, совести заслышав поздний зов И душу, как герой, ведя на подвиг трудный, Предместьем, тяжело дрожавшим от возов. Старик в изорванном и грязном одеяньи, Напоминавшем цвет небес в тот хмурый час, К кому бы потекли обильно подаянья, Не будь зловещих искр его угрюмых глаз, Вдруг появился. Был зрачок его змеиным Напитан ядом; взор мороза был острей; Седая борода торчала длинным клином, Пугая жесткою щетиною своей. Он был не сгорбленный,

но сломанный, и угол Прямой образовал ногами и спиной, Клюка в его руке, иссушенной недугом, Дрожала, и плелся он поступью хромой, Больной, одной ноги лишившейся скотины. По снегу грязному он шел, стуча клюкой Как будто о гроба, душе уж ни единой Не нужен и всему враждебный и чужой. За ним шел вслед другой, ничем не отличимый От первого. Судьба из Ада извлекла Столетних близнецов, прошедших молча мимо Меня, и та же цель те призраки звала. Имел ли дело я с враждебною затеей Иль случаем слепым, орудьем злых богов? Я насчитал подряд, от страха холодея, Семь одинаковых и жутких стариков. Поймите вы, кому смешно мое волненье, Чья не трепещет грудь с моею заодно, Что тем чудовищам, при всем их одряхленьи, Казалось мерзкое бессмертие дано. Хватило ли бы сил моих и на восьмого Из этих двойников, предвестников беды, Подобно фениксам рождавшихся всё снова? — Но я свой взор отвел от адской череды. Как пьяный, в чьих глазах двоится всё, в смущенья Вернулся я к себе, дверь запер, чтоб не дать Тем призракам пройти за мной, и смысл виденья Нелепого хотел напрасно разгадать. Вотще стремилась мысль моя найти опору: Играла буря мной и волею моей, Как судном без снастей играет средь простора Волна неведомых, чудовищных морей!

СТАРУШКИ

I

Бредя по улицам кривым столицы старой, Где самый ужас полн глухого колдовства, Подстерегаю я, покорен странным чарам, Немые, ветхие, родные существа. Уроды жалкие красавицами были Иль героинями. — Нельзя нам тех теней Горбатых не любить. Душа в них давней былью Полна. — Идут они, закутавшись плотней, Гонимые бичом осеннего ненастья; Томит их уличный стремительный поток, И жмут они к груди, как дар былого счастья, Мешочек бисерный иль вышитый платок. Бегут они, спеша походкою нескладной; Ползут, как раненый смертельно зверь лесной; Иль пляшут невпопад, как будто беспощадный Бес куклы дергает упрямою рукой. Но острые глаза и ясные Бог дал им; То ямы, где вода во мраке вечном спит; Глаза такие же он дал и детям малым, Смеющимся всему, что ярко заблестит. — Заметили ли вы, что у старух нередко Как детский гробик мал бывает вечный дом? Смерть, мудрый гробовщик, пленительный и меткий Являет символ нам в подобии таком. Когда встречаю я такие привиденья На фоне городской кишащей суеты, Мне кажется всегда: еще одно мгновенье, И ждет их колыбель за гранью темноты. Иль, перебрав в уме ряд образов, я часто При виде тех существ, где всё пошло вразброд, Гадаю, сколько раз менять был должен мастер Вид ящиков, куда тела он все кладет. — Глаза те кладези, где спят во мраке слезы; Горнила, полные остывшею рудой… К таинственным глазам влекутся вечно грезы Всех тех, кто вскормлен был страданьем и бедой!

II

Весталка, в давнего влюбленная Фраскати; Иль жрица Талии, чья слава умерла; Или прелестница, которая когда-то Под сенью Тиволи сияла и цвела. Я всеми опьянен! Но средь существ тех хилых Одни из горьких бед мед сладкий извлекли, Сказавши Подвигу, дававшему им силы: «Крылатый конь, наш дух восхити от земли!» Одна от родины обиды претерпела, Другая мужнею измучена рукой, А в третью сын вонзил безжалостные стрелы, И слезы всех текли обильною рекой!

III

Как много я встречал старушек безымянных! Одна меж них в тот час, когда, всю кровь свою Пролив из ран, горит закат в лучах багряных, Садилась иногда поодаль на скамью, Внимая музыке воинственной и медной, Чьи волны в городских просторах разлиты В златые вечера, когда тот глас победный Рождает вновь в сердцах безбрежные мечты. Сидела там она, торжественно прямая, Впивая жадно звук труб громких и литавр; Глаза, как у орла, смотрели не мигая; На мраморном челе вился как будто лавр.

IV

Так вы проходите по улицам столицы, Сквозь шумную толпу, без стонов и без слез, Святые, матери скорбящие, блудницы, Чье имя в старину всем слышать довелось. Вас, бывших красотой иль славой поколенья, Никто не узнает! — Над вашей сединой Смеется пьяного прохожего глумленье; За вами по пятам бежит ребенок злой. Стыдясь

самих себя, боясь дневного света, Вы бродите вдоль стен — жестокая судьба! Не шлет уже никто вам прежнего привета, Обломки жалкие, кого ждут лишь гроба! Но я, я издали слежу с тоской за вами И шаг ваш стерегу неверный в этот час, Как будто я отец родимый ваш, и снами Я тайными пленен, неведомо для вас. Я вижу ваш расцвет и страсти зарожденье; Переживаю вновь утраченные дни; Пьянит меня вино всех ваших прегрешений, И ваших подвигов горят в душе огни! Развалины! Семья! Умы родные мне вы! Торжественно звучат прощальные слова… Где завтра будете, дряхлеющие Евы, Над кем висит уж меч разящий Божества?

СЛЕПЦЫ

Гляди, душа моя, воистину жалки Слепые чучела с их робостью смешною И, как лунатики, полны тоской ночною, Вперив Бог весть куда погасшие зрачки, — Глаза их, где огня небесного не стало, К лазури подняты, как будто им вдали Свет виден; никогда, в тумане иль пыли, Не наклоняется к земле их лоб усталый. Средь ночи мировой идет их череда, Как средь извечного молчанья. В час, когда, Столица, ты вкруг нас безумствуешь и плетью Бьет по толпе рука жестокая страстей, Бреду и думаю я в тупости своей: «Что могут в Небесах искать слепцы все эти?»

ПРОХОЖЕЙ

Стоял я, оглушен толпою городской. В глубоком трауре, торжественно немая, Навстречу женщина мне шла, приподнимая Волнистый край одежд прекрасною рукой И шагом царственным, как у богинь Эллады. А я, застыв, впивал безумно в блеске глаз Опасных, как лазурь, где буря занялась, Пьянящий сердце яд и смертную усладу. Блеснула молния… за нею ночь! Сестра, Чей взор вдруг исцелил меня от долгой боли, Придет ли новых встреч желанная пора? На лоне вечности? Иль никогда уж боле? Ведь ты уходишь вдаль неведомым путем, Ты, страсть зажегшая, ты, знавшая о том!

СКЕЛЕТ ЗЕМЛЕДЕЛЕЦ

I

В анатомических альбомах На пыльных уличных лотках, Где спит наук забытый прах, В томах, одним червям знакомых, В рисунках этих, где мечты И вера прежних поколений На скорбные изображенья Легли печатью Красоты, Мы видим (нас пугает эта Эмблема жуткою тоской): Стоят, с лопатой иль киркой, Тела без кожи и Скелеты.

II

Вскопавшие простор полей Hемые, хмурые крестьяне, К чему усилья вашей длани, Мышц обнаженных иль костей? Скажите нам, какие жатвы, Колодники с кладбищ глухих, Взрастить должны вы и для чьих Амбаров хлеб должны собрать вы? Хотите ль (мысль тем смущена!) Нам указать такой картиной, Что даже в яме не найти нам Вотще обещанного сна; Что всем нам изменила Бездна, Что предан Смертью человек, И нас потом из века в век, Увы, заставит Рок железный, В стране безводной и нагой, С утра трудиться до заката И налегать на край лопаты Босой, кровавою ногой?

ВЕЧЕРНИЕ СУМЕРКИ

Вот вечер благостный, сердец преступных друг; Как заговорщик, он приходит тихо; круг Небесный медленно закутал он в покровы; И прежний человек стал лютым зверем снова. Любимый вечер, всем твоя желанна тень, Кто может, не солгав, сказать: «За целый день Мы наработались». — Ведь вечер утешает Умы, которые боль жгучая терзает — Ученого, с челом уставшим от трудов, Рабочего, уснуть идущего под кров. Меж тем уж демоны ночей, во мраке смрадном Проснувшись, как дельцы спешат со взором жадным, О ставни и навес толкаясь на лету. При свете фонарей, пронзившем темноту, На улицы Разврат, заманчиво продажен, Ползет, как муравьи, из щелей всех и скважин; Везде проводит он подземные пути, Как враг, задумавший на приступ в ночь идти; Кишит он посреди запятнанной столицы, Как червь, и высосать людское сердце тщится. Шум кухонь слышится во мраке здесь и там; Театры всех зовут; оркестров громче гам; Игорные дома горят, и жертв азарта Ждут девки, шулера и крапленые карты; И воры, с давних пор забывшие покой, Возьмутся скоро вновь за труд опасный свой, И взламывать начнут они бесшумно двери, Чтоб лишний день прожить — затравленные звери! Проснись, душа моя, во мгле вечеровой. Да не смутит тебя столицы громкий вой. В тот час еще сильней для всех больных страданья, И душит темная их Ночь. Существованье Приходит их к концу; сырая яма ждет. Их стонами полна больница. Не придет Иной из них опять есть ужин благовонный С любимою женой, под лампой, в вечер сонный. Но многим даже та услада не была Знакома, и вотще вся жизнь их протекла!