Цветы зла

Бодлер Шарль Пьер

le francais

LXX

ПОХОРОНЫ ОТВЕРЖЕННОГО ПОЭТА

Когда в давящей тьме ночей, Христа заветы исполняя, Твой прах под грудою камней Зароет в грязь душа святая, Лишь хор стыдливых звезд сомкнет Отягощенные ресницы — Паук тенета развернет Среди щелей твоей гробницы, Клубок змеенышей родить Вползет змея, волк будет выть Над головою нечестивой; Твой гроб сберет ночных воров И рой колдуний похотливый С толпой развратных стариков.

le francais

LXXI

ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ГРАВЮРА [71]

На оголенный лоб чудовища-скелета Корона

страшная, как в карнавал, надета; На остове-коне он мчится, горяча Коня свирепого без шпор и без бича, Растет, весь бешеной обрызганный слюною, Апокалипсиса виденьем предо мною; Вот он проносится в пространствах без конца; Безбрежность попрана пятою мертвеца, И молнией меча скелет грозит сердито Толпам, поверженным у конского копыта; Как принц, обшаривший чертог со всех сторон, Скача по кладбищу, несется мимо он; А вкруг — безбрежные и сумрачные своды, Где спят все древние, все новые народы.

71

В первой публикации (1857) это стихотворение носит название «Гравюра Мортимера». Имеется в виду рисунок Дж. Г. Мортимера «Конь Блед, оседланный смертью». Сюжет этот взят из Апокалипсиса Иоанна Богослова: «…конь бледный, и на нем всадник, которому имя „смерть"…» (Иоанн, VI, 8).

le francais

LXXII

ВЕСЕЛЫЙ МЕРТВЕЦ

Я вырою себе глубокий, черный ров, Чтоб в недра тучные и полные улиток Упасть, на дне стихий найти последний кров И кости простереть, изнывшие от пыток. Я ни одной слезы у мира не просил, Я проклял кладбища, отвергнул завещанья; И сам я воронов на тризну пригласил, Чтоб остов смрадный им предать на растерзанье. О вы, безглазые, безухие друзья, О черви! К вам пришел мертвец веселый, я; О вы, философы, сыны земного тленья! Ползите ж сквозь меня без муки сожаленья; Иль пытки новые возможны для того, Кто — труп меж трупами, в ком все давно мертво?

le francais

LXXIII

БОЧКА НЕНАВИСТИ

О злая Ненависть, ты — бочка Данаид [72] , Куда могучими и красными руками Без счета ведрами всечасно Месть спешит Влить кровь и реки слез, пролитых мертвецами; Но тайно Демоном проделана дыра, Откуда льются кровь и пот тысячелетий, И вновь живут тела, истлевшие вчера, И расточают вновь их кровь твои же плети. Ты — горький пьяница под кровлей кабака, Чья жажда лишь растет от каждого глотка И множит головы свои, как гидра Лерны [73] . — Но счастлив пьяница, его сразит вино. Тебе же, Ненависть, о горе, не дано Забыться под столом в углу глухой таверны.

72

Данаиды — в греческой мифологии дочери царя Даная; за убийство мужей боги наказали их, заставив вечно наполнять водой бочку без дна.

73

Гидра Лерны — в греческой мифологии дракон, обитавший в окрестностях Лерны, из девяти голов этого чудовища одна была бессмертной, поэтому, когда Геракл отрубал одну из голов, на ее месте вырастали две.

le francais

LXXIV

РАЗБИТЫЙ КОЛОКОЛ

Как в ночи зимние и горько и отрадно В огонь мигающий впереть усталый взгляд, Колоколов трезвон сквозь мглу внимая жадно, Забытых призраков будя далекий ряд. Блажен ты, колокол, когда гортанью грозной И неслабеющей сквозь сумрак и туман Далеко разнесен твой крик религиозный, Когда ты бодрствуешь, как добрый ветеран! И ты, мой дух, разбит; когда ж, изныв от скуки, Ты в холод сумрака пошлешь ночные звуки, Вдруг зычный голос твой слабеет, изменив; Так в груде мертвых тел повергнутый в сраженьи, Хрипя, бросает нам отчаянный призыв, Не в силах двинуться в безмерном напряженьи.

le francais

LXXV

СПЛИН

Вот всякой жизни враг заклятый, Плювиоз [74] На бледных жителей кладбища холод черный Из урны щедро льет, и вот волной тлетворной Уничтожение в предместьях разлилось. Неугомонный кот, весь тощий, шелудивый, К подстилке тянется; под кровлей чердака Поэта бродит дух забытый, сиротливый: Как зыбкой тени плач, тиха его тоска. Рыдает

колокол, дымящие поленья Часам простуженным чуть вторят фистулой [75] ; Весь день за картами, где слышен запах тленья — Наследье жалкое давнишней водяной — Валет и дама пик с тоскою сожаленья О мертвой их любви болтают меж собой.

74

Плювиоз — второй зимний месяц (21 января — 20 февраля) по календарю, установленному во время Великой французской революции; букв.: дождливый (фр.).

75

Вторят фистулой… — фальцетом.

le francais

LXXVI

СПЛИН

Душа, тобою жизнь столетий прожита! Огромный шкаф, где спят забытые счета, Где склад старинных дел, романсов позабытых, Записок и кудрей, расписками обвитых, Скрывает меньше тайн, чем дух печальный мой. Он — пирамида, склеп бездонный, полный тьмой, Он больше трупов скрыл, чем братская могила. Я — кладбище, чей сон луна давно забыла, Где черви длинные, как угрызений клуб, Влачатся, чтоб точить любезный сердцу труп; Я — старый будуар, весь полный роз поблеклых И позабытых мод, где в запыленных стеклах Пастели грустные и бледные Буше Впивают аромат… И вот в моей душе Бредут хромые дни неверными шагами, И, вся оснежена погибших лет клоками, Тоска, унынья плод, тираня скорбный дух, Размеры страшные бессмертья примет вдруг. Кусок материи живой, ты будешь вечно Гранитом меж валов пучины бесконечной, Вкушающим в песках Сахары мертвый сон! Ты, как забытый сфинкс, на карты не внесен, — Чья грудь свирепая, страшась тепла и света, Лишь меркнущим лучам возносит гимн привета!

le francais

LXXVII

СПЛИН

Я — сумрачный король страны всегда дождливой, Бессильный юноша и старец прозорливый, Давно презревший лесть советников своих, Скучающий меж псов, как меж зверей иных; Ни сокол лучший мой, ни гул предсмертных стонов Народа, павшего в виду моих балконов, Ни песнь забавная любимого шута Не прояснят чело, не разомкнут уста; Моя постель в гербах цветет, как холм могильный; Толпы изысканных придворных дам бессильны Изобрести такой бесстыдный туалет, Чтоб улыбнулся им бесчувственный скелет; Добывший золото, Алхимик мой ни разу Не мог исторгнуть прочь проклятую заразу; Кровавых римских ванн целительный бальзам, Желанный издавна дряхлеющим царям, Не может отогреть холодного скелета, Где льется медленно струей зеленой Лета.

le francais

LXXVIII

СПЛИН

Когда небесный свод, как низкий склеп, сжимает Мой дух стенающий и, мир обвив кольцом, На землю черный день угрюмо проливает Суровый горизонт, нависнувший свинцом; Когда весь этот мир — одна тюрьма сырая, Где, словно нетопырь, во мгле чертя излом, Надежда носится, пугливо ударяя В подгнивший потолок мятущимся крылом; Когда, как бы пруты решетки бесконечной, Свинцовые струи дождя туманят взор И стаи пауков в жестокости беспечной Ткут у меня в мозгу проклятый свой узор: Вдруг грянет зычный хор колоколов огромных, И страшен бешеный размах колоколов: То — сонмы грешных душ, погибших и бездомных Возносят до небес неукротимый рев. Тогда без музыки, как траурные дроги, Безмолвно шествуют Надежды в вечный мрак, И призрак Ужаса, и царственный и строгий, Склонясь на череп мой, колеблет черный стяг.

le francais

LXXIX

НЕОТВЯЗНОЕ

Леса дремучие, вы мрачны, как соборы, Печален, как орган, ваш грозный вопль и шум В сердцах отверженных, где вечен траур дум, Как эхо хриплое, чуть внятны ваши хоры. Проклятый океан! В безбрежной глубине Мой дух нашел в себе твоих валов скаканье; Твой хохот яростный и горькое рыданье Мой смех, мой скорбный вопль напоминают мне. Я был бы твой, о Ночь! Но в сердце льет волненье Твоих созвездий свет, как прежде, с высоты, — А я ищу лишь тьмы, я жажду пустоты! Но тьма — лишь холст пустой, где, полный умиленья, Я узнаю давно погибшие виденья — Их взгляды нежные, их милые черты!