Цвингер
Шрифт:
Меня, сказала, шмыгая носом, девочка, перематывая свою тряпицу, они отпустили, потому что я не знаю иностранных языков. Но они обрабатывают Милу. Мила, пока везли, сказала мне два телефонных номера. Один того самого московского знакомого, я из автомата только что ходила ему звонить, чтобы выручил. Как зовут? Нет, Мила не велела говорить. У нее с ним сложные отношения. В общем, я позвонила. Но он сказал мне открытым текстом, что приехать не может и поручаться за Милу для него самого опасно, и вообще он плохо помнит, кто такая эта Мила. И чтоб больше его номер не набирала, потому что это может быть неудобно для него.
Тогда я повесила трубку и набрала второй номер — квартиры, вот, Зиновьевны, как? Лилианны? Да, Лилианны.
Лёдик, уже не слушая эти девичьи цирлих-манирлих, прорвался-таки в кутузку. Он, как известно, умел покорять хоть кого, даже и сотрудников органов. Уж чего наговорил, наобещал, наугрожал, это нам неизвестно. Однако результат налицо — Милу он в конце концов увел. Не стал дознаваться, чем кончились прения о сотрудничестве. Зная Милу, ясно, она им не уступила ничего. О перенесенном издевательстве она ни слова, ни звука не проронила. Только чтоб ни в коем случае не передавать ситуацию в Киев. Мама не перенесет, папа не переживет.
И Лёдик, зная папу и маму, с ней согласился.
Они придумали какое-то оправдание их задержке, что-то вроде литературного семинара при университетской группе перевода. У девочки поднялась и все держалась температура. Лёдик ее выхаживал на Лилиной квартире.
Привез он Милу в Киев, когда уже вовсю шли занятия в киевском инязе. Шестого сентября. С короткой стрижкой и все с той же температурой. Ее все время мутило. Родителям сказали — какая-то инфекция. Врачи велели остричься, потому что от инфекции портятся волосы. Родители не могли ничего понять. Из Милы ни слова нельзя было клещами вынуть. В дальнейшие перипетии Лёдик не стал вдаваться. Когда родился мальчик, все очень обрадовались. А шрамы души постепенно затянулись.
Вот тебе ее выход во взрослость, сказал себе Вика. Температура, рвота и обмороки — какая их причина, ясно. Достаточно мне в зеркало посмотреть. Хотя зеркала в этой собачьей будке нету.
Ну, все равно. Здравствуйте, вот я! Неужели я был порожден злодейством? В дикую ночь, когда бушевало насилие? И мама выносила и родила меня — монстра, ребенка Розмари, сына дьявола?
Стоило ли узнавать этот секрет! Лёдик, Лёдик! Кто тебя за язык тянул. Но поскольку очень скоро, думаю, секрет моего рождения опять канет в Лету, потому что они и со мной разделаются, — не имеет значения, узнал я этот секрет или не узнал.
Теперь о качестве текста. С точки зрения пригодности для публикации. На взгляд обычных читателей… Трудно определить, содержит ли вещица Плетнёва хоть что-нибудь годное для печатания в его сборном томе. Похоже, все испорчено морально-патетической концовкой.
Вот он, открытый мир, — резонирует Лёдик в заключении. — Вот наши фестивальные потехи. Прожекторы, выхватывающие девичьи силуэты под темными деревьями парков. Отец Эмилии войну прошел, нацеливая прожекторы для зениток. Когда начиналась в ночном небе колбасня с бомбардировщиками, он вылезал и целил, ожидая, что первую бомбочку подарят лично ему. Превозмогая страх, ставил свет. А в мирное время прожекторы! Где враги! Кто бомбил нас? Хуже бомб кретинская охота на ведьм. Это война против своих. Это война против детей.
Так они рвали нашу веру, искренность, патриотизм. Прощевай, карнавал. Здравствуй, лесоповал…
Виктор был внутри чтения, в выпрядывающих из прошлого звуках: в ритм-н-блюзах и биг-битах, в заливистом смехе, в фанфарах, в скандируемых лозунгах, в хлопушках, а также в злобном гоготе, в лязге ножниц, в стрекотанье пишмашинки отделенного. В каркающих криках какого-то затворника оттуда, где размещался окованный железом изолятор.
В то же время Вика вслушивался, какие звуки
Там гремел и грохотал русский рэп, какие-то «Триады», «Дежавю» и «Чемоданчики», и доносился чей-то плач. Или это была галлюцинация. А если взаправду плач? А если крик о помощи? Что-то измученное, полуобморочное, женское. Кто это, Люка из далекого злополучия? Антония в падуанской квестуре? Или Мирей из соседнего сарая?
Виктор, можно сказать, за волосы переволок себя из читаемого в настоящее. Настоящее, как и читаемое, оказалось нещадным. Чем чутче Виктор слушал, тем тверже уверялся, что Мирей стонет где-то за стеной.
Пусть бы их поместили вместе, мог бы утешить ее.
Виктор сцепил зубы и ухватился за дверь. Действовать так действовать. Дверь дощатую, что ли, я в ярости вышибить не смогу?
Дверь захрюкала, затрещала. И внезапно защелка, как по волшебству, отскочила, и Виктор вылетел на пляж. От солнца он сразу ослеп, но галантно был под руки подхвачен.
— Здравствуйте, — машинально сказал он, почуяв с левой стороны мягкое тело Любы.
В очередной раз отметил, стройная, высокая и довольно-таки привлекательная особа. Люба почему-то ловкой левой рукой расстегивала его куртку. Как, соблазнять? Прямо тут? Рука Любы отправилась за пряжкой от штанов. Она явно хотела раздеть его. При определенных обстоятельствах можно было бы еще подумать о том. Но не в таких же: с правой стороны Вику жала когтистая с черными ногтями лапа, по рассмотрении принадлежащая — надвинутой на лоб шевелюре — Николаю.
Со стороны глянуть — пьяного ведут, расстегнутого, музыка воет. Брюхатый дядька у кромки моря спускает на воду катамаран. А, все понятно. Когда море выбросит тело, будет объявлено, что Виктор заправски по-русски решил выкупаться в море двадцать второго октября, не соразмерив силы, закалку и низкую температуру воды, увы.
Интересно, они с Мирейкой именно так разделались? И с Бэром?
Виктор даже не пробовал кричать, поскольку крик не входил, как известно, в набор мыслимых для него действий. Он не знал, что кричать. Покорно брел. Как-то даже вроде бы интересно было понять, будто фильм смотрел, что же после этого будут делать.
На кромке рядом со спускаемой лодкой покоились брюхами кверху еще две или три. Сохли. Одна деревянная, скорлупистая, и два плоскодонных пластмассовых каяка. Это плавсредства, которые выдают напрокат клиентам на пляже. И будут давать. Жизнь дальше пойдет. Даже когда они меня утопят, эти лодки на пляже будут все равно давать. И с музыкой, с этим вот рэпом «умца-умца» будут летать над моим телом по морю лебеди-корабли.
Элегическое состояние не покидало бы Виктора до последней точки, если бы одна из лодок вдруг не ожила, не встала на дыбы и не побежала прямо на них. Застыли в изумлении и Николай, и деятельная Люба, а от катамарана ринулся к ожившей лодке пузатый амбал. Но он не сумел смирить лодку, которая оказалась очень сильной, и, подскакав прямо к троице, лодка изо всех сил бацнула по голове и повалила Любу и покрыла ее собой. Высвобожденный для обзора Бэр изо всей силы обрушил свой немалый кулак на висок Николая, а другой рукой вонзил тому прямо в солнечное сплетение, развертев в ловких пальцах, остро заточенный карандаш. Это было дополнено рубяще-режущим ударом по кадыку Николая. Он работал ребром ладони, как в каратэ. Бэр? Да, Бэр. С двухдневной щетиной, он, точно! Почему же умеет драться? Э, да Бэр ведь бывший боец чуть ли не Моссада. Хотя когда был этот Моссад! Сорок лет назад? А вот, как видим, не забывается… Виктор все смотрел фильм, на глазах преображающийся из элегического в джеймсбондовый. Бэр остекленело глядел на Виктора, явно не понимая ни его появления тут, ни почему он пассивно стоит. Но домчавшийся от катамарана дядька с силой вжал прямо в горло Бэра зеленую бутылку, расколотую розочкой.