Цвингер
Шрифт:
Да. И о содержании шести тетрадей Виктор должен судить, имея какие-то ничтожные двадцать листиков. Как догадаться о содержании. Как оценить.
Сколько там всего! Когда листал синюю показанную тетрадь, оттуда били звуки и пели целые сонмы голосов. Тетрадь вся полнится рассказами «о первом дне войны». Это один день для всех. Но это и множество разных дней.
Тот листок, что сверху в стопке Виктора, надо полагать, из синей тетради.
Киев бомбили утром в воскресенье, и, как известно, все подумали — учебная тревога. У двери утром плакала молочница: «Война!» Сима побежал в музей Западного искусства, где по воскресеньям копировали картины его товарищи. Они оформляли экспозицию музея. Это было что-то вроде клуба, объединения друзей.
Оказалось, там раздают задания художникам, срочно всем рисовать плакаты «Все на фронт!» и «Ты записался добровольцем?». Одному начальнику пришло в голову даже заказать эпическое полотно «Немецкие оккупанты на Украине в 1918 году». Сноровисто подмалевывая гуашью эту сцену, Сима на ходу
Ясно было, что не пробиться. Не следовало терять время. Лучше двинуть домой и позаклеивать, пока есть время, стекла от бомбежек.
Дойдя до Лерочки, он почему-то успокоился. Лера как раз оконной клейкой и занималась. И что-то еще по ходу дела припевала, хотя глаза были от слез опухшие. Лючия сидела на детском стульчике и глядела внимательно, молотя деревянной куклой по столу. Ничего не говорила, но глядела в упор. Понимала, что взрослые совсем на себя не похожи.
Перехватив конец бумажной полосы, Сима несколько раз сложил ее, вывернул, середина окна украсилась большим «Л» — инициал Леры и Люки — английским курсивом с завитушками. Так провели они вечер, то заливались слезами, то хохмили и хохотали, а когда закончили возню, вышли на балкон. Где-то хлопали зенитки. В небе перекрещивались прожектора. Он сказал Лерочке:
— Вот это бы была по мне военная работа. Я умею ставить свет, и на освещение, и на маскировку. А впрочем, на работу я на любую готов.
Усевшись прямо на камни балкона, он прильнул к Лере. Оказалось, что рот у нее набит шоколадом, откуда-то взялся большой кулек, и, не говоря ни слова, они поглотили все его содержимое, обнимаясь все крепче.
На следующий день пришлось все-таки в очереди постоять. В военкомат навалила уйма народу, пришедшего по повесткам, и там же толкались желающие стать добровольцами. Военком категорически отвечал всем, чтобы возвращались по местам работы и работали и не мешали ему проводить мобилизацию.
Порыв разбился, и, неудовлетворенные, художники побрели обратно к своим плакатам.
Это первая неделя была. Сима малевал новые декорации к испанскому спектаклю — да зачем сейчас он? И взвешивал, как бы сделать, чтобы попасть в добровольцы, а не проторчать всю войну, строя в городе идиотские макеты штабных зданий на тех пространствах, где их нет, и наводя на небо марафет, камуфлируя объекты.
Кому-то из товарищей пришла мысль обратиться в редакцию газеты «Вечерний Киев», к главному редактору. Побежали к тому в кабинет. Тот растерянно принял, внимательно выслушал и сказал — сделает все возможное. Через четыре дня телефоном в театр всех художников вызвали в редакцию и сказали, что могут взять их в военкоматы оформлять призывные пункты, рисовать лозунги и плакаты писать. А на фронт, имейте в виду, вам не идти, у художников броня, у работников искусства броня.
Побрели в музей. И, о радость, внизу в вестибюле запись в ополчение. Все столпились перед учетчиком, нависали над передстоящими, старались пораньше попасть. Самый долговязый парень, перевесившись через остальных, повторял свою фамилию:
— Тетерев! Тетерев!
— Да не токуй ты, — отпихнул Сима его локтем.
В этой очереди почему-то, похоже, думали, что ополчение составляет большую силу и стоит им появиться на фронте, будет выиграна вся война.
А над левым плечом у Симы вис кто-то прищуренный, остробородый. Из театра. Это явно был актер, загримированный под Мефистофеля. Что за странность, сказал себе Сима. Грим и бутафория все те, которыми я заведовал и которые рекомендовал для этой роли, но только вот такого исполнителя я в нашем театре не видал.
— Записаться в ополчение еще не означает стать солдатом, — промычал этот черт-самозванец на ухо Симе. — Не пишись в ополчение. Их же перещелкают всех до одного. Берегись двадцать восьмого числа и держись за свет.
Ровно в этот миг работу писаря, заносившего имена в ополчение, прекратили. Пришло распоряжение из райкома остановить все. Все столпились с вопросительными лицами перед столами. И вдруг в той же суматохе прибежал Котов и Симе сказал:
— Дуй опять в военкомат, там набирают на курсы быстрой инженерной подготовки, будешь заниматься разбивкой траншей и светокамуфляжем! Живо беги!
Вика рассказ этот помнил из дедовых уст, с детских времен. Кто был Мефистофель и куда провалился — осталось тайной. Только знаем, что в этот день писарь больше никого не записывал, а всех записанных постигла одна судьба, та самая, предсказанная всеведущим дьяволом.
Это уже по памяти Вика восстановил.
Интересно, что об этом дальше Сима пишет в синей тетради? Об ополченцах? Об их участи — с первой минуты военкомата до последнего рокового осколка, до заляпанной кровью канавы. Действительность, увиденная их глазами, выходила и фантастичной, и вместе с тем реальной. Как дед мог знать? Что знал? Ну, нет, естественно, стилизовал. Может, Мефистофель сгримасничал, набубнил, к чему оно потом должно было выйти? Прямо как у Бабеля: «это, товарищи, не факт, а на самом деле было»?
Виктор посидел, посопел и позвонил на стойку. Курц на месте. К сожалению, факс не пришел. Ну, вот это дает Мирей! Ополоумела она? Или
Сонно дотащился до холодильника, вытащил пиво и арахис и, отложив ксерокопии, стал читать написанный для Бэра файл.
Годится или чего-нибудь не хватает?
Для портрета Семена — не хватает главного в его жизни. (Хотя в сборнике, который будем делать, этой части «о главном» не место.)
Для того чтобы Жалусского понять, точка отсчета — Лиора.
Постоянно в дни фронта и плена Лиора каждый день говорила с ним, подсказывала, сберегала. А после выхода из окружения, когда он прошел фильтрацию с помощью бухгалтера, — воплотилась и явилась прямо на территорию военных действий.
Во плоти, в своей чудесной плоти. И у них было сколько-то ночей. Главный миракль войны.
О явлении Леры посреди битв Сима не раз писал — как в белом платьице явление девочки у Рембрандта на многофигурном полотне «Ночной дозор».
Вот откуда он взял силы вторую часть войны прогеройствовать и на немецкой земле свои сильные дела свершить.
Лиора тоже об этом рассказывала впоследствии внуку.
Рассказы двоих взаимоналожились, составив отличное упражнение: два описания, глазами его и ее.
Подробности, как она ехала, как она приехала — никакому писанию не под силу. Это передать могли только устные формы речи милой Леры.
Виктору не стоит труда снова крутануть в голове заветную, не раз слышанную пластинку.
— Я очень быстро получила ответное письмо от него из Полтавской области. Он уже прошел проверку — благополучно, на удивление. Как ни странно, был оправдан. И он был направлен в Кировоградскую область, деревня Китаевка, на организацию подсобного хозяйства… Я еду к нему. Бросаю работу — весьма перспективную, Москву, где должна была оставаться жить, оставляю ребенка с мамой (дочка пошла уже в школу) и еду в Киев, откуда снова «теплушкой», то есть товарным вагоном, в Кировоград…
…Сижу в кювете на чемоданчике. Думаю. Решаю сидеть до утра, но дождь усиливается, спрятаться негде. Идет грузовая машина, которую я останавливаю, загородив ей дорогу… Как они меня ругали — водитель и мужчина, с ним сидящий. Чуть не сбили! Но — ничем мне помочь не могли, так как военная часть ведь засекречена, они люди случайные. Предложили мне сесть в кузов и ехать обратно в Кировоград до утра. Сажусь, что делать. Еду. Но пустые бочки так больно ударяют… И привозят меня на какой-то склад. Там не то что лечь, сесть негде. И помочь мне ничем не могут в смысле машины утром…
…И снова я пошла пешком наутро по тому же шоссе. Машин снова не было, воскресенье, но светло, утро. Иду, смотрю по сторонам. Увидела каких-то военных. Они подсказали, как идти. Да. Меня проводил боец.
Идем, он спрашивает, кто я — ППЖ (походно-полевая жена)? Я говорю — нет, жена. «Не может быть?» Не верит, но ведет… «Видите, — говорит, — дом, окно?» — «Вижу», — отвечаю. «А спину в окне? Это ваш муж». Подходим, он говорит — ждите. Сам уходит. Выходит мой муж, я вижу его лицо и — все… Теряю сознание. Наверно, ненадолго, так как прихожу в себя в каком-то кабинете, где сидит майор, а муж мой, как мальчишка, радостный. Говорит: «Это моя жена», — и тянет меня дальше.
Несколько недель счастья, за которые пришлось расплатиться. Ей — подпольным абортом с осложнениями, ему — срочной отправкой в лагерь переформировки.
Вика вдруг опомнился:
— Я же хвост собирался крутить. Звонить Мирей.
А, опять Мирей на его гневный телефон не ответила. Хлопнул крышкой. Телефон незамедлительно чирикнул вслед. Его собственный домашний номер! Вика взвился, как ошпаренный. Нашлась! Сволочная, дорогая, невредимая. А он не знает уже, что думать. Ну разве можно до такой степени пугать людей?
— Мирей?
— Увы, это всего лишь я, Наталия. Звоню от тебя.
«Всего лишь я»? Как Нати может? Но в чем-то это справедливо, если подумать. Полыхнула-то радость, что Мирей! Нет, совсем он с ума сошел. О ком же радость, а о ком не радость? Виктор? О ком убиваешься, ночей не спишь, разрази тебя? Виктор! Это же Наталия, твоя Наталия вожделенная!
— В любом случае компьютера тут нет. Ты все придумал?
— Нати, пожалуйста, не шути.
— Не до шуток.
— В первой комнате. В большой. Компьютер стоит на столе.
— А я говорю, что ничего не стоит. Вернее сказать, не валяется. У тебя бедлам, характерный для холостяков. Странно, что ты это за один вечер устроил. Так бурно чемодан укладывал? Я заходила вроде к тебе позавчера, и было, кажется, прилично, а теперь такое…
— Где ты нашла бедлам, в субботу работала Доминга, навела марафет, я не трогал.
— А, ну если это у тебя называется не трогать…
Ну ж ведь язва, и какого ей рожна, чистота и гладь в квартире. Прямо в угоду Ульриху: «Когда порядок, никто не угадает, что в этом пространстве происходило. Порядок — защита прайвеси». По Викиной квартире, когда он уезжал, как раз и невозможно было ровно ни о чем догадаться. И даже записочки и чеки, которые с холодильника ветром сдуло, и те Люба с полу подобрала.
— Ну а баульчик черный под зеркалом стоит?
— Никакого не вижу баульчика.
— Как это может быть. Я его оставил под зеркалом, когда тебе таблетку брал. И компьютер точно был на столе. Люба его еще на середину подвинула.
— Люба?
— Люба, Люба. Я ее в Мальпенсу отвозил. По ее просьбе. Она тебе ничего не сказала?
— Нет, не сказала. Да какое мое дело. Но поскольку во Франкфурт нечего везти, значит, и ехать мне во Франкфурт незачем?
— Ты бы все же приехала, Наталия.