Цвингер
Шрифт:
— Да, помню, психовали, театр не приехал.
— Театр не приехал. И увы, дед тоже. Психовали. А потом Лючия погибла. Умер и твой дед. У бабули Леры в Киеве бумаг не оказалось. Я так и подумал, что Жалусский что-то в Болгарию завез и что по неувязке документы осели в Болгарии…
— И не пробовал искать?
— Сразу после смерти мамы — нет. Я ничего тогда не пробовал. Ну а позже стал пытаться. Разузнавал через наших, с кем там твой дедушка из местных близок был. Он в Варне с пловдивскими художниками работал, с Димитром Каровым и Христо Стефановым. Я вышел с ними на связь тогда… Они просто с облака
— А с Плетнёвым ты об этом не говорил?
— Мы вообще не разговаривали с Плетнёвым, как ты знаешь. Я злобой на него кипел. Теперь, когда думаю о нем, мне очень жалко.
— Ну, хорошо. Так все-таки откуда это плетнёвское письмо?
— Болгары, вероятно, не предполагали, как оно на тебя подействует. Лёдик, разумеется, сам его дал болгарам. Дал письмо это.
— У меня такое чувство, Ульрих, что ты сильно пьян с утра.
— Да уж потрезвее тебя, не волнуйся. Лёдик писал для болгар. Он именно хотел, чтобы письмо привезли болгары.
— Лёдик умер, Ульрих, кончай издеваться надо мной.
— Плетнёв написал его, как раз чтобы болгары… Не вот эти твои из «ЗоЛоТа»… Чтобы другие болгары привезли письмо Жалусскому. Направил Лёдик его из Парижа в конце семьдесят третьего — начале семьдесят четвертого через какого-нибудь болгарина в Киев. Сужу я прежде всего по содержанию. Уже уехал и уговаривает поспешить и Семена. С отъездом. Характерно, что на листке, рассмотри лучше листок, нет даты. Я посмотрел плетнёвские письма, которые у меня имеются. Он письма датировал одинаково. Сверху. Сверху и слева. А на этой писульке первая строка почему-то прижата к верхнему краю. Я наложил лист на А4 формат. Сверху срезана полоска в три сантиметра. Срезана неровно. Кто-то отчекрыжил обращение и дату. Или только дату. Для театрального эффекта. Они, правда, не знали, до чего этот эффект получится сильным. Эти же болгары не знают, что именно ты нашел тело Плетнёва. Они просто обрезали дату и оставили — подогреть тебя перед встречей во Франкфурте…
— Нет, ты не прав. Письмо написано мне и сейчас. Знаешь, почему я это думаю? Там написано, что умерла бабуля! А она совсем недавно умерла, Ульрих.
— Про бабулю? А. Не ты один на этом свете имел бабушку. А что, разве Лера так уж любила и часто повторяла пословицу про «бог смеется»?
— Да нет, я вроде не помню.
— Ну видишь. А я помню, как однажды при мне произнес эту пословицу сам Сима. Произнес эту хохму на идиш. «А ментш трахт унд готт лахт», приблизительно. Это не твоя бабушка имелась в виду. А Жалусского покойная бабушка… Видимо, Плетнёв сообщает Симе в январе семьдесят четвертого, что нужно дать разрешение болгарам переправить документы во Францию. Плетнёв кого-то попросил передать Симе письмо. Требовалось, наверно, подписать о’кей, а может быть, контракт.
— Да, без формального разрешения печатать вдруг сделалось нельзя. В семьдесят третьем Россия присоединилась к Бернской конвенции.
— Вот и ответ на вопрос. Проще этого, Виктор, только поход в булочную за круассанами.
— За круассанами? А почему же ты от Плетнёва не узнал?
— Я после смерти мамы не общался же с Плетнёвым. Я считал, он во всем виноват. Плетнёв погиб, конечно. Но виновен, похоже, и перед собою и перед ней, как ни жаль.
— А как ты объяснишь пассаж «Тот,
— А? Ну, может, на нечистую. Интересная гипотеза. Может, он действительно дьявола собирался втянуть? Воланда? Который в «Мастере и Маргарите»? В таганском спектакле?
— Так театр уже не собирался ехать в Париж.
— Да, логично. Я пока не могу тебе объяснить это странное высказывание. Кто-то не в состоянии объясняться… может быть, потому, что общего языка нет? Тогда как же умеет объясняться без слов? Надо бы выяснить.
— Ну ладно, Ульрих, кое-что сошлось. Только ты мне объясни, как болгары разжились кагэбэшной расшифровкой беседы Лёдика и дедика, записанной в шестьдесят пятом. Мой дед не мог же в своем архиве иметь партитуру прослушки КГБ.
— Это правда. А знаешь, Вика, ты пойди и спроси это прямо у болгар сам. Дай понять им, что мы их раскусили. Теперь пусть сами объяснят тебе остальное: о сверхъестественном посреднике и об этом кагэбэшном протокольчике. А я буду тоже думать. Пройдусь в горы по грибы. У меня обычно под грибы появляются мысли умеренной умности.
У Вики не было даже и мыслей слабой умности… Быстро распечатать файл. Стереть файл из компьютера. В ресепшн. Факсов нет. Ну ведь отправила же Мирей расписание, не могла не отправить! И быстро влево, вглубь, к ресторану.
В салончике, где записывают постояльцев, на диване костистая стрекоза собрала суставчатые ноги, швырнула газеты на лаковом шесте. Сиганула к Виктору. Вот болгарка. Хрящеватая, как и догадывались. С косматым приехавшим товарищем, Чудомиром Черневым. Ее мужа заместителем.
У товарища обнаружилось бредовое рукопожатие: двумя горизонтально сориентированными руками, одна из которых сверху. Он чокнутый или как? Или это вульгарная привычка подавлять собеседника, глушить в том энергию?..
— За начало на креативную дружбу! — возопил косматый.
Стало понятно, что переговоры по правам предстоят дикарские.
Как и думал, пришлось пригласить обоих за стол и расписаться на счете по тарифу сорок пять евро на каждого, Бэр перетерпит. Плюс братушка дополнительно заказал с утра игристое. Стал закусывать жареными сардельками.
Хорошо, сказал себе Вика, что еще никого почти из приличных людей сюда не подвалило и меня с этими дружочками никто не видит. В последние годы все издатели приезжают во Франкфурт по понедельникам. То есть сегодня вечером тут будет уже давка. Завтрак, вознесем хвалу судьбе, это пока что еще довольно камерно.
Яичница — кому омлет, кому глазунья? Жарят их на серебряных сковородках прямо в середине зала.
Вика, как конспиратор, оглядывал места. За три стола от них французский издатель широко высовывал язык еще до того, как начинал макать свою булочку в крупную чашку с забеленным кофе. За столом поближе голландская агентша, хохоча, рассказывала шведской давно не виденной подруге, главе издательского дома, как затруднительно выращивать в саду бок о бок мужские и женские особи киви. Он знал обеих — по-русски они не понимают. Вот, думается, что если где-то с ними поблизости сесть, то подслушивающих ушей, можно надеяться, не будет.