Цыган
Шрифт:
При этом она обычно замешивала или уже раскатывала скалкой на большой, чисто вымытой доске тесто для пирожков, а Шелоро за тем же столом, рядом, закатывала в крутую глину ощипанного цыпленка. Искоса наблюдая за ее действиями, Макарьевна интересовалась:
— И что же ты после этого будешь с ним делать?
— Положу в огонь.
— Прямо в печку?
— Прямо в печку.
— А потом?
— А потом его можно будет есть.
— С глиной?
— Вы что же, бабушка, думаете, цыгане совсем дурные? Вы разве печеную картошку прямо с горелой
— То совсем другое. Но ты хоть, ради Христа, Михаилу не проговорись. Он тогда совсем его не станет есть.
— Ну и пусть не ест. Для него вы можете по-вашему сжарить.
Перекладывая слепленные пирожки с доски на железный лист, Макарьевна сокрушалась:
— Неужто ты и пирожки совсем не умеешь печь?
— Зачем же, бабушка, мне уметь, если люди нам их готовые дают?
— И курей?
Шелоро принималась хохотать:
— Нет, мы их с собой в клетушках возим.
Макарьевна невольно отодвигалась от нее. Но вскоре, пока пеклось и жарилось у них на плите, между ними опять возобновлялся разговор:
— Как бы эту задачку им теперь опять не пришлось втроем решать?
— Там видно будет, — сухо отвечала Шелоро. — Все вам, бабушка, нужно.
— И вздумалось вам его сюда привезть.
— Куда же нам было его везть?
— Хотя бы и ко мне. У меня после Насти спальня и теперь пустует.
— Вы же, бабушка, и здесь боитесь оставаться с ним на ночь.
Макарьевна, оглядываясь на дверь, прикрытую в зал, признавалась:
— Боюсь. Днем уже привыкла, а ночью одна бы с ним ни за какие тысячи не осталась. Может, он и хороший человек, но борода у него дюже черная.
— Хуже, бабушка, когда не борода у человека черная, а душа.
— Да, это только звери могли такое с человеком сделать. — Вынимая из духовки железный лист с огнедышащими пирожками, Макарьевна принималась уговаривать Шелоро: — Ты бы хоть на своих картах погадала на него.
Шелоро решительно отказывалась:
— Нет, на мертвого нельзя гадать.
Макарьевна пугалась:
— Какой же он мертвый?!
— Все равно без согласия человека карты правду не скажут.
— Это у вас какой-то цыганский закон, а у нас… — Перекладывая с железного листа пирожки в большую кастрюлю, Макарьевна вытирала краем фартука вспотевший лоб, готовясь вступить в дискуссию по этому поводу, но Шелоро не позволяла ей:
— У каждой нации свой закон. Еще не хватало, чтобы теперь и цыганок стали учить, как им на картах гадать. Вы бы лучше, бабушка, поискали мне корзинку, в какой я пирожки и куренка повезу. Так я могу и на автобус опоздать.
И Макарьевна, прерывая дискуссию, со всех ног бросалась выполнять ее приказание. Но когда все уже было уложено в плетеную круглую корзинку и Шелоро — в новом красном с синими кружевами платке — надевала ее на согнутую в локте руку, Макарьевна все-таки кричала вдогонку:
— Смотри, Шелоро, не проговорись. Ни-ни!
Шелоро отмахивалась от нее, как от слепня, открывая на улицу дверь. Вместе с нею вываливались на
Макарьевна, которая давно должна была заступить на дежурство у постели Будулая, что-то задерживалась, и Шелоро уже несколько раз выходила за калитку. Она опаздывала и самого младшего, Данилку, из садика взять и всех своих остальных детишек из школы встретить. То ли чересчур долго расплачивались с Макарьевной ее поночевщики, то ли внезапный клиент затормозил у корчмы. Но еще хуже, если опять пронзил старуху ее радикулит, как это с нею случалось.
Никакая другая причина не смогла бы заставить ее пренебречь своими добровольно принятыми на себя обязанностями медицинской сиделки. Но и ждать ее Шелоро больше не могла. Вглядываясь в конец улицы, она видела, что все машины уже разъехались от придорожной корчмы, а хозяйка ее как сквозь землю провалилась. Между тем все женщины уже прошли мимо Шелоро из центра поселка с детьми за руку.
И она решилась. Постояв около Будулая, который спокойно спал на диване, откинув назад голову, она надела теплую плюшевую кофту и платок и, стараясь не скрипнуть дверью, выскользнула на улицу. Ничего не должно было случиться за тот самое большее час, пока она будет находиться в отлучке.
Ей бы, пожалуй, и часа не потребовалось, если б не тревога о Макарьевне, которая скорее всего теперь тоже нуждалась в ее помощи. Лежит, должно быть, старуха со своим радикулитом, и ни одной живой души нет рядом с ней. На клиентов ее надеяться не приходилось. Им бы только прикорнуть накоротке в тепле, запить хороший сытный завтрак бражкой, несмотря на все запреты ГАИ, и опять в путь.
Макарьевна и правда лежала на своей высокой деревянной кровати одна-одинешенька, сложив руки на животе. Но когда исполненная глубочайшего сочувствия Шелоро, всматриваясь, наклонилась над ней, неописуемая злость обуяла ее. Знакомый кисло-сладкий душок ударил ей в лицо. За многие годы семейной жизни она, слава богу, нанюхалась его. Егор приучил. Теперь ей достаточно было лишь перевести свой взгляд на стол, на котором стояли три порожние бутылки и три граненых стакана, чтобы у нее уже не осталось сомнений.
Видно, среди клиентов Макарьевны оказались на этот раз такие обходительно-настойчивые, что старуха не сумела устоять перед их уговорами разделить с ними ужин. То ли желая посмеяться над хозяйкой придорожной корчмы, то ли просто от широкой души они упоили ее со вчерашнего вечера так, что она и теперь еще никак не может очнуться.
Шелоро чуть не задохнулась от ярости. Разгулялась старая хрычовка, позабыв обо всем на свете. Вон сколько и сала, и домашней колбасы, и всяких соленьев понаволокла на стол из кладовок и погребов. А так ни одного огурчика не выпустит без копейки из своих цепких пальцев.