Цыплёнок и ястреб
Шрифт:
— Туда нужно будет перебросить кучу солдат, — он махнул рукой на юг. — Похоже, мы разворошили гнездо. Стычек все больше. В общем, в вашем батальоне мне сказали, что нам повезло уже потому что вы есть. Все остальные вертолеты заняты на переброске.
— Никаких проблем, — ответил Райкер. — После завтрака и кофе мы будем готовы.
— Это хорошо, потому что вы будете нужны нам целый день.
Я застонал. Я застонал бы громче, если бы знал, что Реслер был на земле с патрулем, попавшим в ловушку. Он был сбит, когда пытался доставить им припасы и провел всю ночь, лежа за пулеметом с «сапогами». Но я узнал об этом, лишь когда вернулся к Священникам.
Мы
22
Это весьма узкое значение слова pranging, обычно обозначающего в авиации просто столкновение. У наших вертолетчиков нет точного аналога этому термину, возможно, потому что в советской авиации практически не было вертолетов с лыжным шасси.
Я терял способность сосредоточиться. Я выполнял заход на ровное место и потом просто тупо сидел, пока земля не била по полозьям. Этот удар взбадривал меня настолько, что я мог сделать более-менее нормальный взлет. Но когда полет длился больше десяти минут, я вновь начинал угасать. Мы менялись с Леном каждые полчаса. Оба гнили на глазах.
В полдень исполнились двадцать четыре часа с того момента, как мы покинули зону «Гольф». Казалось, прошел месяц. Почти двадцать из этих двадцати четырех часов мы провели в воздухе. Ничего удивительного, что при «прангингах» мы хихикали. Усталость вызывала помешательство.
Мы летали весь остаток дня и начало ночи. Я не помню дозаправок. Я не помню посадок. Я не помню, кого и куда мы доставляли. Я не записывал число вылетов или что-то еще, что было положено делать. Потом нам говорили комплименты насчет того, как хладнокровно мы вели себя под огнем. Я не помню даже этого огня.
Человек «Сапога-6» вызвал нас и сказал, что на сегодня все. Мы добрались до Чайной Плантации в десять вечера.
Я заснул на носилках даст-оффа безо всяких ночных разговоров.
В шесть утра мы вновь были в воздухе, выполняя задачи нашего неистового командира, все ВВС которого состояли из нашего «Хьюи» и нас.
Утро для полетов было чудесное. Пока Райкер вел вертолет, я выпил кофе из крышечки фляги. Кофе и прохладный воздух освежили мой разум. После ночи на носилках я чувствовал себя куда лучше.
День был ярким. Над холмами, поросшими кустарником, и долинами со слоновой травой сверкала глубокая синева неба. Внизу, на пологом склоне одного невысокого холма снятый дерн обнажил рыжую землю в форме, напоминавшей рисунок остроконечной хижины — знак для летчиков, показывающий направление на деревню монтаньяров, [23] затерянную в джунглях всего в нескольких милях от нас.
23
Монтаньяры (горцы) — французское
Пока мы пролетали над деревней, я потягивал кофе. Деревня была построена обычно: в ее середине стояла хижина по крайней мере вчетверо выше остальных. Наверное, хижина вождя. Параллельно ряду хижин шел еще один ряд маленьких кубических строений, поднятых над землей на четырех сваях. Каждое из них было строго напротив хижины. Я видел эти деревни по всему массиву, в джунглях и предгорьях. Они выглядели мирно, казалось, что они устранены от всех дел.
Мы приземлились на холме и получили задачу. Вся та же рутина, что и вчера. Капитан на холме сказал нам:
— Перебросить людей по координатам в этом списке в новые координаты, — и передал мне лист бумаги. — Смотрите в оба. Мы затягиваем сеть, гуки могут задергаться.
Когда он сказал слово «гуки», я увидел, что дебил-переводчик широко улыбается. По дороге из палатки я спросил:
— Ну как дела с утра пораньше?
— Да, — кивнул он.
Райкер и я злились из-за того, что надо опять летать в одиночку. Где вся остальная наша рота? Почему нас до сих пор не сменят? Сна в эту ночь было недостаточно. Мы оба «плыли» и опять начали бить «Хьюи». К полудню мы доставили все отделения куда надо и вернулись на холм — пообедать и получить новое задание. Заходя на посадку, я заметил, что паренек сдался и переставил палатку в другое место. Я заглушил двигатель, лопасти еще вращались, но тут посыльный выскочил из палатки и подбежал к нам:
— Взлетайте. В пяти километрах отсюда джип подорвался на мине.
Ричер, только что открывший кожух турбины для какой-то проверки, захлопнул его с грохотом, мы четверо вскочили в вертолет и я запустился. Когда машина уже приподнялась на полозьях, к нам вскочил медик.
Пока мы мчались над верхушками на 120 узлах, медик доложил ситуацию по микрофону Ричера:
— В джипе было шесть человек из артиллерийской бригады. Двое на передних сиденьях живы. Остальные четверо либо ранены, либо убиты. У них есть рация, так что они могут говорить с нами.
Я увидел дым, поднимающийся в месте, соответствующем координатам, которые медик написал у себя на ладони шариковой ручкой.
— Вот они, — сказал я.
Мы приземлились перед джипом, или перед тем, что от него осталось. Он был скручен, как поломанная детская игрушка. Края смятого и разорванного металла дымились. Джип был уничтожен снарядом гаубицы, закопанным на дороге и подорванным дистанционно. Садиться перед ним было глупо, там могли оказаться и другие мины. Это был один из тех случаев, когда мы доверили людям на земле выбрать место посадки. К моей двери подбежал сержант. По выносному микрофону он сообщил, что двое парней сзади еще живы.
— Мертвых берем? — его глаза были широко открыты.
Мы кивнули. Они начали погрузку. Двое раненых были без сознания, изорванные, окровавленные, серые.
Одному из убитых оторвало ногу со штаниной. Остального трупа я пока не видел.
Неожиданно меня охватил какой-то журналистский инстинкт и, пока несли раненых, я сделал несколько быстрых снимков. Я сфотографировал «сапога», несущего оторванную ногу, и вдруг до меня дошло, чем я занимаюсь. Я остановился. Это выглядело, как самое страшное нарушение личной тайны. Больше я никогда не снимал раненых или мертвых.