Да будем мы прощены

Хоумс Э. м.

– В больнице мне сказали, чтобы ты больше туда не приезжал. Ты угрожал пациенту и работникам.

– Джордж на меня напал. Физически.

– Они это увидели иначе. По их мнению, ты его спровоцировал. Ты не бросал ему мяч, ты разговаривал только с врачами, а с ним нет, ты его унижал, заставлял чувствовать себя лишним, ущербным.

– Боже мой, это бред! Они психи, это просто какой-то цирк уродов. Никогда не видел более психованной шайки специалистов по психическому здоровью. Ты знаешь, что один из них планирует подвергнуть Джорджа операции на мозге, но ему еще об этом не сказал? Как в фильме ужасов. А вообще,

как ты это заведение нашел?

– У меня там зять, – говорит адвокат.

– Он пациент?

– Главврач, – отвечает адвокат, и связь начинает прерываться, потрескивать, потом рвется начисто, и трубка глохнет.

– Алло? – спрашиваю я. Ответа нет. – Алло!

Понедельник, я снова в доме – в буквальном смысле на месте преступления. У меня все то же жуткое ощущение, будто я тону. В доме какая-то сила, вроде электромагнитного поля, и она гнетет меня невероятной тяжестью.

При возвращении из поездки меня перед самой дверью окончательно оставляют силы. Вхожу – и не могу функционировать. Как в «Штамме «Андромеда» Майкла Крайтона, костный мозг у меня рассыпается в пыль. Я себе представляю, как меня найдут через несколько дней на полу мертвым, кровь превратилась в тонкий зеленый порошок, и когда мне непонятно зачем надрезают руку, он сыплется на пол, как мелкое драже. Почему «непонятно зачем»? Потому что кому это надо – разрезать человеку запястье? Рядом со мной будет сидеть кошка, невозмутимая, она будет чиститься, вылизываться, протирать глаза. Я вижу, как люди в белых халатах пытаются забрать ее в качестве образца выжившей фауны.

Я сижу на полу и рыдаю. Что случилось? Что со мной? Я сижу и ненавижу всех и вся, больше всего себя самого – вот это правда, более всего другого правда, потому что я больше всего сам собой разочарован. Как случилось, что поколение «Я» потерпело такой крах?

Как будто я ждал, что моя жизнь пойдет на стремительный взлет и полет будет на много лет. Иногда я думал, что иду вперед, приближаюсь к цели, иногда я будто просто ждал, чтобы меня открыли, – но кто? Когда я сейчас смотрю на себя, на свою наполовину потраченную жизнь, мне невыносимо думать, что вот здесь я и кончился. Кончилась жизнь? А она вообще начиналась?

Я ничего в жизни не сделал. Если точнее, то кое-что сделал, чудовищное по последствиям, и это было преступление, которое повело к убийству Джейн. Успешность моя в супружеской измене, роль приспешника в убийстве – да, есть чем гордиться.

Мысли перепрыгивают к моей теории насчет президентов. Они бывают двух видов: те, кто усиленно занимается сексом, и те, кто начинает войны. Короче – только не цитируйте меня, поскольку это очень коротко и неполно, – минет предотвращает войну.

И не могу не думать: хотел ли Джордж и меня убить? Уверен, что остановил его только нарциссизм: убить меня – значило отчасти убить себя. Это также объясняет, почему уцелели Нейт и Эшли.

Собрав себя в кучку с этими сине-зелеными леденцовыми венами, выхожу из дома посмотреть, что на улице. Странное кажется странным лишь в сравнении, а если сравнивать не с чем, все вполне нормально. Мои мысли перескакивают к Джону Эрлихману, еврею и члену секты «Христианская наука», единственному участнику Уотергейта, который получил реальный срок. Эрлихман отправился за решетку еще до того,

как закончился его апелляционный процесс. Он сдался властям.

Как пьяный, по ошибке вошедший не в тот дом, я выхожу во двор, напоминая себе, что прошлый уик-энд на родительском дне у Нейта прошел отлично, был полон надежд на будущее и оказался в тысячу раз лучше жуткой поездки к Джорджу.

Оказавшись на заднем дворе, я открываю ящик с садовым инструментом Джорджа и вытаскиваю садовый совок и травоочиститель. Потом становлюсь на четвереньки – это, черт побери, как преждевременное весеннее пробуждение. Сад густо засажен, и все растет отлично. Я вкапываюсь в землю. Думаю о сегодняшнем вечернем занятии. Я никому не говорил, что меня увольняют, – а кому мог бы сказать? И какую, черт побери, работу найду теперь?

Я копаю, бросая через плечо комья земли с сорняками, и представляю лица своих студентов, идиотов, которые сидят и ждут, что я сейчас буду их кормить с ложечки, буду им объяснять: есть такая штука – история называется, и это очень важная штука.

Ползаю на четвереньках, как одержимый, вспахивая неровную землю, выдергиваю корни, клевер, всякие штуки, что цветут, расползаются, дают побеги. Вкапываюсь в землю, как среднестатистический идиот, копающийся на заднем дворе, будто желающий вернуть себе древнюю энергию погружением рук в почву.

На краю двора появляется тот самый гуляльщик собак.

– Вы себя нормально чувствуете? – спрашивает он. – Вам разве можно так наклоняться? Не слишком давление в голове растет?

– Мне никто не говорил, что нельзя.

– Может быть излишняя нагрузка, – говорит гуляльщик. – У моей тети был инсульт, так ей велели не наклоняться.

– Больше не наклоняюсь, – бросаю я, поднимая голову.

– Может, стоит отдохнуть, – предлагает он. – Я тут принес для Тесси палочку из хряща поиграть. А кошке – мышь с кошачьей мятой, они любят.

– Как-то мне в голову не приходило им игрушки давать, – мямлю я смущенно.

– Они скучают, им нужно что-то новое – ну, как нам, – сообщает он, уходя прочь по дорожке. – Если буду нужен – позовите, я тут неподалеку за рыбками присматриваю.

Тесси нюхает вывороченную землю. Потом валится на спину посреди двора и катается на куче свежевыполотых сорняков.

Через минуту после ухода гуляльщика я случайно попадаю себе в глаз приличным куском жирной черной земли и слепну. Хватаюсь за лицо, пытаюсь протереть глаза, протираю их рубашкой, встаю слишком быстро и наступаю на совок, теряю равновесие. Падаю на жаровню для барбекю и отлетаю, в голове рисуя заголовок: «Несчастный случай в саду, или Самоубийство кретина». К лестнице меня ведет Тесси – я держу ее за ошейник, приговаривая: «А вот печенье, а вот печенье, пойдем найдем печенье».

В ванной внизу я себе позволяю расслабиться.

– Рожа говенная, – говорю я своему отражению и думаю, что мог и в самом деле не землю закинуть себе в глаза, а дерьмо какое-нибудь: от Тесси, от енота или оленя, но воняет оно противно, как старый сыр, настолько редкий, что его держат отдельно и достают лишь по большим праздникам.

Открыв один глаз, я рассматриваю себя в зеркале, читаю себе нотацию и вспоминаю тот раз, когда смотрел в зеркало и буквально растаял в нем. Когда инсульт был.