Да будет праздник

Амманити Никколо

– Вшивые голодранцы… Да здравствует Италия. – Он выплюнул сигару и принялся бегать и очертя голову стрелять, сбивая с ног жирных головорезов. – “Братья Италии, Италия пробудилась… – пел он, сыпля во все стороны гильзами от TAR-21. – …Водрузила на голову шлем Сципиона{Начальные строки национального гимна Италии.}…” – Он попал в одного, разломив как спелый арбуз его черепную коробку.

– Дурачье, вы даже не вооружились! Кем, черт подери, вы себя возомнили, чтобы являться сюда с пустыми руками? Вы не бессмертные. Скажите тем, кто вас послал, что не так-то просто разделаться

с Саса Кьятти. – Он остановился, тяжело дыша, затем расхохотался. – Боюсь, вы ничего не сможете им сказать, я вас прикончу всех до единого. – Он вставил еще одну гранату и выстрелил в трехколесный грузовичок с мороженым. Взрыв был такой силы, что на мгновение осветились как днем итальянский сад, самшитовый лабиринт, справочный киоск и охотничьи палатки. Переднее колесо выскочило из огненного шара, пролетело над столиками с аперитивами, над руинами фонтана, над клумбами с гортензиями и ударила короля недвижимости по лбу.

Саса Кьятти с его девяноста килограммами веса покачнулся и совсем было устоял, но потом, как небоскреб, у которого взорвали фундамент, рухнул наземь. Мир вокруг него стал заваливаться, но он успел указательным пальцем спустить крючок автомата, снеся начисто носок домашней туфли из синего бархата с вышитыми золотом его инициалами, а вместе с ним четыре пальца и порядочную часть ступни.

Падая, Кьятти ударился головой об угол стеклянного столика. Длинный треугольный осколок впился ему прямо над затылком, проник в черепную коробку, прорезал одну за другой твердую, паутинную, среднюю оболочки мозга и легко, как наточенный нож в ванильный пудинг, вошел в мягкое вещество мозга.

– Аааах… Аааах… Как больно… Вы убили меня, – сумел он промычать перед тем, как выплеснуть себе на грудь полупереваренные остатки ригатони по-аматричански и котлет с орешками пинии и изюмом.

В покореженный прибор ночного видения он оглядел то, что оставалось от его левой нижней конечности. Рваная культя с торчавшими наружу острыми осколками костей, из нее, как из свернутого крана, фонтаном била темно-зеленая жидкость. Он протянул руку к опрокинутому столику, стянул с него скатерть и кое-как обмотал рану. Потом схватил бутылку “Аверны”{Марка горького аперитива.} и осушил четвертую ее часть.

– Ублюдки. Думаете, мне больно? Ошибаетесь. Давайте же покажите, на что еще вы способны. Вот он я.

Он поманил пальцами воображаемых врагов, потом взял автомат и принялся строчить из него, пока вокруг все не превратилось в груду развалин. Он прекратил стрельбу и только тогда заметил, что шея и плечи все в крови. Пощупал затылок. Из волос торчал кусок стекла. Взявшись за него двумя пальцами, Саса попытался было вытащить его, но тот скользил меж пальцев. Тяжело дыша, он повторил попытку, и, как только шевельнул осколок, розовая вспышка ослепила его левый глаз.

Он решил оставить осколок как есть, бухнулся на землю рядом с полурастаявшим ледяным ангелом и из последних сил приложил к губам бутылку, чувствуя, как сладковато-горький вкус “Аверны” смешивается с солоноватым привкусом крови.

– Ни черта вы мне не сделали… Ни черта… Сраные заговорщики. – С головы и подтаявших крыльев

ангела на него лился ледяной дождь, стекал струями по гладкому черепу, по очкам ночного видения, по толстым щекам, капал на круглый живот, на халат, разбавляя кровавую лужу, темным пятном растекавшуюся вокруг него.

Смерть была холодна. Ледяной спрут обвивал своими щупальцами позвоночник.

Саса подумал о матери. Он хотел бы сказать ей, что ее постреленок любит ее и что он был молодцом. Но в легких больше не было воздуха. Слава богу, он спрятал мать в надежном бункере.

– Черт побери… – сказал он, растянув губы в слабой улыбке. Он красиво умирает. Как герой. Как греческий герой на поле битвы. Как великий Агамемнон, царь греков.

Вдруг навалилась усталость и сон. Странно, нога больше не болела. И голова тоже стала вдруг легкой и перестала пульсировать. Ему показалось, он покинул тело и видит себя.

Лежащего там внизу рядом с тающим ангелом.

Голова упала на грудь. Бутылка выскользнула из рук. Он посмотрел на свои ладони. Разжал и вновь сжал пальцы.

“Мои руки. Это мои руки”.

Они все же победили.

“Но кто они?”

Сальваторе Кьятти уснул, унеся с собой на тот свет этот вопрос.

63

Фабрицио очнулся, словно вынырнув из бездонного колодца. Он лежал, свернувшись как младенец. Не открывая глаз, он широко раскрыл рот, губы стали жадно хватать воздух. Он вспомнил темноту и гроздья толстяков, свисающие с деревьев.

“Меня похитили”.

Он продолжал лежать в неподвижности, пока сердце не начало биться ровнее. Все тело, от пальцев на ногах до кончиков волос, жестоко ныло. Стоило ему шевельнуться, как снизу вверх по плечам его прорезала жгучая боль…

“Там, куда меня ударили. (Не думай об этом.)”.

…и, проникая через шейные мышцы, как электрический разряд растекалась за ушами до самых висков. Язык так распух, что с трудом помещался во рту.

“Они упали с деревьев. (Не думай об этом.)”

Точно, не надо об этом думать. Нужно просто лежать и не шевелиться, пока не пройдет боль.

“Я должен подумать о чем-нибудь приятном”.

Ага, вот он в Найроби, лежит в постели. Льняные занавески колышет жаркий ветер. Рядом с ним Ларита в чем мать родила, прививает кенийских малышей.

“Где Ларита? (Не думай об этом.)”

Скоро он встанет, выпьет таблетку аулина и приготовит себе стакан свежевыжатого грейпфрутового сока.

“Не действует”.

Пол под ним был слишком жесткий и холодный, чтобы предаваться фантазиям.

Он приложил ладонь к полу. Он был влажный и, похоже, глинобитный.

“Не открывай глаза”.

Все равно рано или поздно придется их открыть и увидеть, куда затащил его монстр. Пока что лучше было этого не делать, ему и так дерьмово, не хватало еще новых неприятных сюрпризов. Лучше он полежит и помечтает об Африке.

“Я под землей. Их на том дереве было не меньше пяти. Они меня похитили. Это был заговор с целью моего похищения”.

Группа разжиревших террористов устроила засаду на деревьях и похитила его.