Да будет воля твоя

Тумасов Борис Евгеньевич

— За что его любить, моя кохана госпожа? Он назывался твоим пастырем, а покинул нас, как только москали убили царя Димитрия.

— Нунций Рангони, верно, в Кракове или у круля в Варшаве. Вспоминает ли он свою духовную дочь? — Сделав скорбное лицо, Марина передразнила епископа: «Ты же, дочь моя, став московской царицей и будучи верной католичкой, должна воздействовать на супруга своего, и не сразу, постепенно обратить его в веру нашу…»

Гофмейстерина всплеснула руками:

— Моя кохана госпожа так хорошо показала проклятого нунция, что

я услышала его голос.

— Милая Адель, — печально ответила Марина, — орлицей взвилась я в небо, курицей ощипанной возвращаюсь в Речь Посполитую.

Глаза гофмейстерины увлажнились.

— Мать Божья, облегчи судьбу моей коханой госпожи.

Рыдван снова затрясло. Пани Аделина поморщилась:

— Лучше бы лежать мне на жесткой постели в скверном городке Ярославле, чем отбивать зад в дрянном рыдване.

Марина прищурилась лукаво:

— Особенно если рядом горячий стрелецкий десятник.

Гофмейстерина обиженно поджала губы.

— Прости меня, милая Аделина. — Марина примиряюще протянула руки. — Я завидую тебе.

Замолчали ненадолго. Мнишек выглянула в окошко. Лесная дорога уступила место однообразно-унылому овражистому полю. Никаких признаков жилья. А Марина устала, ей хотелось передохнуть. Пусть это будет не дом, не боярская усадьба, всего-навсего полати в курной избе, с ужасными тараканами — лишь бы лечь, вытянуть ноги.

Небо враз нахмурилось, сорвался дождь, зачастил. Стрельцы остановили рыдван, прижались к нему. Крупные капли бойко стучали по крыше.

Стрельцы загалдели:

— Сказывал, в лесу пережидать!

— Да он недолгий, эвон туча уплывает.

Мнишек задернула оконную шторку. Стрелец заметил, выругался:

— Ешь ее мать, рожи наши ей не по ндраву! Хучь бы баба как баба, а то и телес никаких, разве что задаста…

Стрельцы бесстыже загоготали:

— Вишь, Микишка всех баб по своей судит!

— А чего, братцы, у Микишки Мавра под семь пудов. Гы-гы!

— Микишка, а Микишка, как ты свою Мавру обнимаешь?

— Свою откорми, тогда и узнаешь…

Дождь как начался неожиданно, так и окончился. Тронулся, заскрипел рыдван.

Скопин-Шуйский в сопровождении полусотни конных московских дворян выбрался из Москвы и по истечении трех суток благополучно, не повстречавшись с неприятелем, который уже появился на северных дорогах, подъезжал к Твери. Позади княжьего возка катила просторная посольская колымага. Всю дорогу стольник Головин подремывал, будто решив отоспаться на будущее.

Князь Михайло Васильевич покликал в свой возок дьяка Афанасия Иванова. Царскому посольству надлежало из Новгорода добраться до земли свеев, сыскать их короля Карла IX, чей двор был либо в Стекольне (так в Москве именовали Стокгольм), либо в Упсале, и вручить письмо царя Василия Карлу. С содержанием письма Скопин был знаком: государь просил короля свеев не перечить своим рыцарям поступать на службу к царю московскому, для чего и послан в Новгород князь Скопин-Шуйский…

В душе дьяк

бранил Василия Шуйского: к чему два лета назад отверг помощь короля свеев, похвалялся: он-де, царь московский, его, Карла, любви себе не ищет. А нынче — сказывают же, не плюй в колодец, пригодится водицы испить — королю кланяется. Дьяк понимал: помощь свеев будет не бескорыстна, Карл давно зарится на Копорье и иные новгородские земли.

Афанасий Иванов в летах, мудрый, наделен памятью цепкой и взглядом зорок. Двор короля Жигмунда описал красочно, Скопин его как наяву увидел, будто сам побывал в Варшаве.

По дороге дьяк жаловался на трудную посольскую службу, какие обиды им чинят, как годами живут без семьи в чужом краю. Плакался на несправедливость, самолично испытанную. Подарил ему государь за службу верную сельцо арзамасского помещика Попова, а у того защитник сыскался, Прокопка Ляпунов, и отняли у Иванова то сельцо. Царь не вступился за дьяка. Отчего бы? Видать, не посмел трогать дворян рязанских и арзамасских.

Скопин-Шуйский был согласен с дьяком: дворянство — сила и не доведи Бог переметнется к самозванцу. Отчего восстание Болотникова иссякло силой? От измены дворянской, когда братья Ляпуновы, Сумбулов и Пашков в самый разгар боя за Москву перекинулись к Шуйскому.

Скачут за возком дворяне — охрана Скопина. Не изменят ли, не бросят в минуту опасную? Афанасий Иванов словно прочитал мысли Скопина-Шуйского:

— Князь Михайло Васильевич, ну как мы в Тверь, а там воры?

— Попытаемся стороной объехать. Нам, дьяк, Новгород надобен.

Помолчал, спросил:

— Как мыслишь, встрянет ли Жигмунд в войну с нами?

Афанасий потер лоб:

— Коварен король, своего часа выжидает. Да и на сейме паны вельможные за сабли хватаются, на Москву навострились.

Скопин-Шуйский согласился с дьяком. Пока Сигизмунд питает надежду получить Смоленск и иное порубежье от самозванца, Речь Посполитая войну не начнет, но как побьют вора, так и жди напасти.

— Как ни прикидывай, дьяк, а выходит одно: пойдет на нас Речь Посполитая. А посему, Афанасий, тебе свою службу надо исполнять исправно, Карла улещать, а мне ратников в Москву вести. И не токмо самозванца одолеть, но, коли того земля российская потребует, отстоять ее, многострадальную, потомкам нашим оставить цельной, в клочья не разорванной.

Дьяк согласился. Князю ведомо: царь, напутствуя Афанасия и стольника Головина, велел соглашаться наряду со свеями, даже если они затребуют Корелу.

Всего раз и повидал Иванов этот городок, когда десять лет назад подписывали Тявзинский договор^{20} и Швеция вернула Корелу России. Пятнадцать лет хозяйничали свеи в Кореле, разрушили многие укрепления, возведенные еще новгородцами. Для них Корела, стоявшая на берегу порожистой Вуоксы с каменным детинцем и круглой сторожевой башней, была не просто крепостью — она стерегла путь к морю, которым торговые люди плавали к немцам…