Да будет воля твоя
Шрифт:
Собрали деньги немалые. Девятьсот рублей. Однако сыскались и смутьяны, кричавшие о несправедливости: дескать, надо было расклад на торговых и именитых разложить, а не на меньшой люд. Воевода псковский вздумал от главных заводчиков избавиться, отправил их с деньгами в Москву, а вслед гонца с доносом нарядил: мы-де, государь, «тебе гости псковские радеем, а сии пять человек добра тебе не хотят и меньшие люди казны не дали».
В Москве деньги приняли, а послов в сыскную избу поволокли, к допросу. Прознали о том псковские стрельцы, какие на Москве службу несли, явились
Вернулись послы в Псков, ударили в набат. Псковичи — народ вольнолюбивый, собрались, как в давние времена, на вече. Поклонились послы народу, пожаловались. Долго шумело вече, требовало виноватых к ответу. Испугался воевода, велел семерых торговых людей, какие донос писали, в тюрьму кинуть и тут же послал письмо Шуйскому, в каком обвинил семьдесят мелких людей в измене…
Из Москвы ждали расправы, и кто ведает, чем бы все закончилось, не докатись до Пскова весть о появлении царя Димитрия… После битвы под Болховом в Псков вернулись стрельцы. Они поведали о поражении московского войска.
— Царь Димитрий, — говорили они, — в силе великой и недругов карает, а к тем, кто его признает, добр и справедлив. — А отныне они, стрельцы псковские, не Шуйскому слуги, а государю истинному, сыну Ивана Васильевича Грозного.
А когда стрелецкий голова и сотник попытались перечить, стрельцы их в тюрьму сволокли…
В начале осени 1608 года в Псков явились тушинские воеводы Федор Плещеев и дьяк Иван Луговской и привели псковичей к крестоцелованию царю Димитрию…
Из Ростова Великого привезли в Тушино митрополита Филарета с двумя служками, монахами-черноризцами, и поселили в свежесрубленной избе, наименовав ее патриаршими покоями. В тот же день пришел к Филарету Лжедимитрий, опоясанный саблей, с пистолетом за широким кушаком, встал под благословение.
Филарет встретил самозванца сурово:
— Почто насилие вершил и ноне как на ристалище вырядился?
— Прости, владыко, что поступил вопреки воли твоей. Но я так решил: в Москве патриарх Гермоген, а здесь тебе патриархом быть.
— Не волен ты рукополагать. Меня же в митрополиты патриарх возвел.
— В Москву войду, собор решит.
— При живом-то патриархе?
— Гермоген Василию служит.
— Не царю, а Богу и Церкви Святой, — пристукнул посохом о пол Филарет. — И еще о чем скажу: не ведаю, какого ты рода, но не царского. И не Димитрий ты, ибо не единожды доводилось зрить его.
— Смолкни, коли жизнь не опостылела! Не хочу грех на душу брать.
— Покайся!
— В чем? Ежели ты, Филарет, не желаешь признать мое царское происхождение, иные в то веруют, ко мне, под мою руку бегут. А уж коли Шуйского из Москвы выгоню, у кого сомнения останутся?
— Гордыней обуян ты еси! — печально покачал головой митрополит.
— Не гордыней, верой. И не намерен я, патриарх Филарет, ссориться с тобой. Хочу в согласии жить.
Хмурясь, Матвей Веревкин направился к двери, уже за ручку взялся. Повернулся, из-под рыжих бровей
— Не смущай никого, патриарх, своими речами и сомнениями!
— Пугаешь?
— Упреждаю, Филарет, для пользы твоей…
По морозу и первому снегу, преодолев многие мытарства, посольство царя Василия добралось в Упсалу — городок тихий, с каменными домами, мощеными улицами и огромным мрачным замком.
Карл IX принимал стольника Головина и дьяка Афанасия Иванова в просторной зале с высоким сводчатым потолком и стрельчатыми окнами с цветными стекольцами.
Окруженный знатными вельможами, отменными мореходами и воинами, король восседал на массивном, карельской березы троне. У ног Карла, одетого в темный камзол, лежали несколько породистых псов. Одна из собак положила морду на королевские кожаные ботфорты.
Карл велел взять у дьяка письмо, справился о царском здоровье и ни словом не обмолвился о смуте в Российском государстве. Держался король просто и не надменно, каким дьяк видел Сигизмунда.
Приняв царские дары, Карл велел читать письмо Шуйского. Слушал внимательно, а когда толмач закончил, сказал как об уже давно решенном:
— Мы пошлем царю Василию наших рыцарей, а над ними поставим ярла Якоба Делагарди.
При этом имени из толпы выдвинулся одетый в броню, но без шлема воин, поклонился королю легким поклоном. Афанасий Иванов догадался, это и есть ярл Делагарди.
— Мы напишем царю Василию, чего хотим за помощь Москве, — сказал Карл и поднялся, дав понять, что прием окончен.
В лесу Андрейка нарезал веток, поставил шалаш. Лежит Тимоша на еловых ветках — сухо, тепло. На костре еду варили, зайчатину жарили. Ловил Андрейка зайцев силками, Тимоша научил:
— Ты присматривайся: где заяц бегает — на кустах шерстка остается.
В озере Андрейка ловил рыбу, пек на угольях, а когда Тимоша поправился, пошли они в Тушино, к царю Димитрию.
ГЛАВА 4
На Думе дьяк Сухота читал письмо Скопина-Шуйского из Новгорода. Уведомлял князь Михайло, что были у него с новгородцами неурядицы и ему даже на время пришлось город покинуть, но, слава Богу, все переменилось, и теперь Новгород крепко стоит за царя Василия, а он, Скопин-Шуйский, с большими людьми новгородскими собирает ополчение.
Еще писал князь Михайло Васильевич, что из Упсалы дьяк Иванов весть подал: стольник Головин уже приступил с королевскими уполномоченными к переговорам. За услуги Москве король Карл запросил Копорье и Корелу…
Загудела Дума:
— Ненасытен король, бедствием нашим пользуется!
— Неча на Корелу зариться, и Копорья достаточно!
Ляпунов голос подал:
— Коли свеев на Русь впустим, они сами корельскую землицу захватят.
Судили Карла до хрипоты, но куда деваться, когда самозванец на пороге. А Скопина-Шуйского хвалили: