Да будет воля твоя
Шрифт:
Теперь эту землю он, Афанасий Иванов, со стольником Головиным должны обещать королю свеев, только бы тот послал своих рыцарей в подмогу Шуйскому. И дьяку делается страшно: самим впустить свеев на Русь…
С монастырских стен вражеский лагерь как на ладони. Два укрепления — одно на юго-востоке, другое на западе, — а на высотах пушки.
Лазутчики вызнали, у врагов девять батарей: шестьдесят три разные пушки зевами на лавру нацелились, где за стенами укрылись мужики и бабы с детьми, монахи и стрельцы. Поднимается Акинфиев на башню, смотрит,
Беспокойная мысль у Артамошки: нелегко будет отбиться, эвон во сколько раз неприятель превзошел их в силе! Куда Акинфиев глазом ни поведет, враги ровно муравьи копошатся.
Разглядывает недругов и архимандрит Иоасаф. Мудр старый монах, и думы у него мудрые. Архимандрита не только оборона заботит, но и то, как прокормить такое множество люда, что в осаде оказался. Воеводы разделили мужиков по отрядам, место на стенах каждому указали, проверили сохранность порохового зелья и ядер. А на звоннице Духовской церкви зоркие наблюдатели, чуть заметят тревогу, бьют в набат.
Богата Троице-Сергиева лавра вкладами и подношениями царскими и боярскими, трудом крестьян-хлебопашцев и ремесленников. Полны ее житницы и закрома зерном и мясом-солониной, копченостями и ягодой сушеной, медом и пивом. Не на один год запасы монастырские. Однако не ведали монахи, что до трех тысяч народа соберется под защиту лавры.
Отныне архимандрит сам станет вести строгий учет всего продовольствия. Кто ведает, сколько в осаде сидеть? Проклятые шляхтичи и казаки перекрыли своими заставами все дороги и тропы в лавру, задумали народ голодом уморить. Винные и пивные погреба Иоасаф самолично открывал, никому ключ не доверял, вино выдавал только раненым.
Иоасаф спустился со стены, мелко зашагал в свою палату. В кой раз посокрушался, что нет рядом келаря Авраамия Палицына. Так уж случилось, накануне осады отъехал он в Москву, к патриарху. Послал архимандрит через Палицына письмо государю, бил челом, просил стрельцов для охраны лавры, но Василий пока отмалчивается.
Шел архимандрит по двору, кивал одобрительно: люди не бродили без дела. Даже детишки собирали вражеские стрелы, относили их лучникам, а кто постарше носили пушкарям ядра, которые в последние дни неприятель щедро обрушивал на лавру.
Архимандрит подумал о том, что нельзя без кузни, надобно поспрошать, может, сыщется кузнец из мужиков: свой-то, монах Григорий, два месяца как умер. С того дня закрыта кузница, что в угловой башне.
Указали Иоасафу на Артамошку и Федора. Архимандриту мужики эти приглянулись, хоть и из ватажных. Но Иоасаф сказал сам себе: в нынешние времена вся Русь ими наводнена. А за то, что к самозванцу не подались, Бог простит им прошлые вины…
Уединившись в архимандритских покоях, Иоасаф достал чернила и перо, склонился над чистым листом. Он, Иоасаф, должен оставить после себя свидетельство того, как отражала лавра
Отбросив Хмелевского от Коломны и побив владимирского воеводу Ивана Годунова, Пожарский вел ратников в Москву. Осень была теплая, ясная, дождило редко. Князь Дмитрий Михайлович ехал верхом впереди стрелецкого полка. Карету он не любил, предпочитая ей доброго коня. Карета расслабляла, настраивала на благодушие.
Одетый в боевые доспехи, на коне Пожарский чувствовал себя воином. Даже сон в седле, короткий, чуткий, не утомлял. И саблю обнажить успеешь, коли какая опасность.
После ночного привала отдохнувшие стрельцы шагали бодро. Радовало скорое возвращение домой, в стрелецкие слободы, что в Белом городе. Там ждали их жены, семьи, огороды, ремесло: каждый из стрельцов промышлял на жизнь, жалованье стрелецкое малое, да и то с частыми задержками…
Конь под Пожарским порывался перейти на рысь, князь натягивал повод и думал о том, как легко бояре становятся переметами: вчера Шуйскому присягали, сегодня — самозванцу, а завтра снова подадутся к Василию. Он, Пожарский, тоже не без греха: когда первый самозванец в Москву вступил, признал его царем…
Дорога то жалась к берегу Москвы-реки, то отворачивала к самому лесу, и тогда стрелецкий голова выставлял боковое охранение: лес таил опасность, в любую минуту из него могли высыпать сотни ватажников, отчаянных, не знающих жалости.
Пожарскому было известно, что в этих местах гуляет ватага атамана Салькова. Она разоряет барские поместья, чинит беспощадный суд — скорый, кровавый. Кому служит Сальков: самозванцу ли, сам себе? Князь Дмитрий Михайлович искал с ним встречи.
В полдень из ертаула прискакал дворянин, сказал: на переправе через Пахру ватага в несколько сотен. Пожарский подозвал полкового голову, велел ускорить шаг, чтобы не дать уйти атаману.
К Пахре подошли к обеду. Не успели ватажники изготовиться к бою, как набежали стрельцы, прижали к берегу. Ожесточенно отбивались ватажники — не дают стрельцы отойти к лесу, в речку загоняют. Берег усеяли убитые и раненые: секут стрельцы ватажников, топят в воде. Щедро обагрилась Пахра холопской кровью.
Тимоша пришел в себя к утру. Свежо. У костра, обхватив колени, сидит Андрейка и смотрит, как роем поднимаются в звездное небо искры. Тимоша попытался встать, застонал от боли.
Андрейка услышал, вскочил:
— Очнулся?
— Пить, — попросил Тимоша.
Андрейка нацедил из висевшего над костром казана чашу кипятка, настоянного на духмяной траве, поднес Тимоше. Тот выпил жадно, обжигаясь. Опустил голову на ветки, принялся вспоминать, что с ним приключилось. Вспомнил: на них стрельцы навалились. Упал Сальков, ложились под секирами ватажники. Крики и стоны, брань и рев…
Андрейка догадался, о чем думает Тимоша, сказал:
— Кого не в бою, того после добили. Иные в Пахре утонули. Уходить в лес надобно, покуда стрельцы не нагрянули.