Да не судимы будете

Автор неизвестен

От вас идет разгул шовинизма, нащюнализма. Ваши «писа­ки» дошли до того, что в своих листовках требуют пересмотра границ, высказывают претензии на закарпатс1ше земли. И это делается членами КПД в научных и учебных заведениях. Как это понимать? Контрреволюция или реванши;^м? И с чьего голоса все это подается?

Я участник Дрезденского совещания и могу сопоставить, что за это время изменилось в вашем поведении. Заверения, некото­рые признания, обещания — все осталось то же, что и было сказано в Дрездене. Только положение в КПЧ и стране не только не улучшилось, а гораздо осложнилрсь. Выступления тт. Дубчека и Черника пбчти ничем не отличаются от дрезден­ских, только они стали более развязными. Правые используют ваше примиренчество, могут окончательно овладеть массами, и ваша же «общественность» вас и выбросит за борт. Вы можете строго ответить перед историей и народом за свои действия, за отход от принципов марксизма-ленинизма. Това­рищ Дубчек и Черник нас убеждают: «Нет

ничего страшного. Вы нам верьте, не бойтесь». Что можно сказать на это? Да для вас самих самое страшное и трагичное то, что вы сами все больше и больше не верите этому. Даете свободу, основание и возможность действовать контрреволюционным и империали­стическим силам. Империалистические круги спят и видят наши раздоры. Киссинджер заявил: «КПЧ должна стать незаживаю­щей раной на теле Советского Союза». Вот в чем истинное намерение империалистов. Это надо вам всем помнить, в осо­бенности тов. Кригелю». (Здесь Кригель не выдержал и подал голос: «А почему мне? И вообще почему вы, тов. Шелест, все время смотрите на меня?») Я ответил довольно спокойно: «Вы сами хорошо знаете, тов. Кригель, все, о чем здесь идет речь». И продолжал: «Надо помнить всем, в особенности господам империалистам, что тело Советского Союза здоровое. Если же понадобится, наш народ, партия имеют все возможности и необ­ходимые средства излечить рану, вплоть до операционного вмешательства. Товарищи, подумайте, куда вы идете, чем все это может закончиться. Все это может быть трагично для народа. Тов. Дубчек, поймите, если вас буржуазная идеология использует как знамя борьбы против марксистско-ленинской идеологии, сравнивают вас с Масариком^^г^ то кому вы служите? Римско-католическая церковь служит молебны за ваши успехи и здоровье. А ведь известно, что; если враг тебя хвалит, ищи свою ошибку, где и когда ты ее совершил. Не самолюбуйтесь, ибо это может быть мыльным пузырем, закатом политической карьеры, а главное, могут быть большие политические и эконо­мические издержки для вашей страны и для КПЧ».

Мое выступление произвело сильное впечатление, вызвало даже какую-то растерянность среди чехословаков и явилось для них неожиданным. Дубчек сразу же после моего выступления взял слово и заявил, что моя речь имеет тон обвинения КПЧ. «Также неверно,— сказал он,— что мы отходим от марксизма- ленинизма. Листовки по Закарпатской области — это случайное дело, может, это делают случайные люди, ничего общего не имеющие с политикой КПЧ».

Смрковский (сразу же после моего выступления буквально побежал в свой вагон, оттуда связался с Прагой и передал корреспондентам и своим единомышленникам, что самое резкое выступление — Шелеста, и оно бьет в самое сердце). Чув­ствовалось, что мое выступление не на шутку растревожило чехов. Многие чехословацкие товарищи подходили ко мне и го­ворили, что выступление несколько резковатое, но в своей основе правдивое и правильное.

Брежнев моего выступления не слыхал, но я надеюсь, что ему передали и содержание, и реакцию на него чехословаков. Отношение Брежнева к моему выступлению осталось мне неиз­вестным. Но весь состав нашей делегации его одобрил.

Все наши товарищи целиком и полностью разделяли форму, тон и содержание моего выступления. Сам же я считал, что терять нам нечего. От этого совещания мы не приобрели ничего, а больше потеряли, потому что чехословацкое руковод­ство выступило чуть ли не обвинителем и победителем. Я ре­шил все высказать открьгго, все, что знал о них, что думал, и то, что отвечало действительной обстановке в КПЧ и стране.

Суслов, который замещал Брежнева во время его «болезни», после моего выступления и оценки его Дубчеком просто расте­рялся, струсил, доложил все Брежневу и, как мне говорили, считал, что надо бы пойти несколько на смягчение. Суслов даже рекомендовал мне за резкость принести извинение чехам. Я категорически отказался от такой позорной и трусливой «миссии». Тогда Суслов «нашел форму примирения» — вечеромпойти в состав к чехам на «кружку пива». Я тоже отказался идти, но за мной пришли чехословаки, Биляк и Кольдер, и я согласился пойти на эту «кру^у пива». Это было позорное для нас «примирение», искусственно созданное, игпритяа^шее'за уши без нужды и необходимости. Все это были выкрутасы, политиканство Суслова. Хотя и вьшили не только по кружке пива, но никакого ,откровенного|шгов(0ра не состоялось, да его и не могло быть. В разгар этой «дружеской» встречи и «прими­рения» ко мне за столик (встре^ бьша в вагоне-ресторане) подсел Ю. Смрковский^ уже будучи в хорошем подпитии, после «кружки пива», он по-дружески хлдлщул меня по плечу ладонью и сказал: «Тов. Шелест, а ты пр^шщьцо выстухвдл, может быть, кое-что и обострил, но ведь правильцо;. У нас иет руководителя. ^ Дубчек — это не руководитель, это дерьмр. Нам надо другого руководителя, сильного, волевого». И в этом 1проявилась Оррьба за власть в чехословацком руководстве. Я. об этом эпизоде' беседы моей со Смрковским за «кружкой пира» расеказа;? Бреж­неву, Подгорному и Косыгину. Поздно вечером после «прими­рения» мы возвратились на свою террнторщо;

Всей делегацией собрались в вагоие у Брежнева. Тот совсем" разбитый,

немощный, растерянный. Обсуждаем вопрос, как же быть дальше. Ведь ясно, что совей^ание в Чиерне-над-Тисой не удалось. Ничего хорошего, кроме обострения с Чехословакией,; оно не принесло. Чехи чувствуют себя победителями. Правда, хорошо то, что мы окончательно убедились в занижаемой позиции чехословацким «руководством» и выяснили тот раз­брод, который царит в Президиуме ЦК КПЧ. Но ведь совеща­ние не эти цели преследовало.

Со всей очевидностью встал вопрос, что надо собираться всем соцстранам, подписавшим варцювское письмо к чехослова­кам. Но когда собираться и где? Предлагали Москву и 1^в. Я даже дал задание подработать всС; вопросы, связанные с прие­мом всех делегаций в Киеве, и мы могли бй отлично принять; там все делегации. Но мы были почти уверены, что чехи не поедут к нам так же, как не поедут ц в другую страну. Возмож­но, поехали бы только в Венгри^б. Надо было по поводу предстоящего совещания переговорить с руководителями По­льши, ГДР, Венгрии, Болгарии. Зд§с»> тоже могли быть некото­рые осложнения, в особенности со стороны Гомулки и Ульбрих-; та.

31 июля мы снова едем к чеХфл. На сей раз совещание проводим совершенно закрытое. Удален весь технический аппа­рат, секретари, стенографистки, переводчики, помощники. Пе-; ред открытием совещания «четверки» снова пошли на совеща-

ние. После длительного и бурного совещания «четверок» нако­нец началось закрытое совещание. Вопреки договоренности Дубчек пригласил на совещание своего помоищика. Острота всех'вопросов! была на пределе. И все же стороны договорились не прерывать отношений, попытаться еще раз встретиться со всеми партиями — участниками Варшавского совещания. Не давать никакого повода буржазной печати, внешнему миру для утверждений, что совещание в Чиерне-над-Тисой, по существу, зашло в тупик. По договоренности «четверок» и членов Полит­бюро ЦК КПСС и членов Президиума ЦК КПЧ на совещании выступил Брежнев. Выглядел он довольно серо, устало, плохо собой владел. Тут; очевидно, сказалось все: «болезнь» и неудача совещания.

Брежнев сказал следующее: «Мы собрались, чтобы решить все. вопросы, которые носят острый характер. Очевидно, за один раз их не решить, и нам придется еще раз собраться, ибо осталось много нерешенных вопросов. Нам надо дать сообще­ние для печати, что встреча состоится в Братиславе (в Слова­кии). Совещание будут продолжать шесть братских партий: Чехословакии, Польши, ГДР, Венгрии, Болгарии и Советского Союза. На этом совещании принять своеобразную декларащ1Ю, в которой отразить, что мы все верны Варшавскому Договору, принщшам марксизма-ленинизма, интернащюнальному долгу и другие вопросы. Этим документом мы продемонстрируем нашу сплоченность и силу перед империализмом, усилим безо­пасность в Европе. Но нам надо еще переговорить с братскими партиями, спросить их согласия, определить сроки совещания, но не затягивать, возможно, провести его в пятницу или суббо­ту — 2—3 августа.

Мы поставили некоторые условия, в том числе никаких претензий к выступлениям с обеих сторон. При этом чехосло­вацким товарищам надо взять в свои руки всю массовую пропа­ганду. Если вы этого не сделаете, то может возникнуть слож­ная, очень сложная ситуация. Принять меры к ликвидации всяких политических клубов. При переговорах с братскими партиями они могут спросить нас, а что изменилось в Чехосло­вакии после Варшавского совещания? Какая необходимость нам собираться снова? Мы надеемся, что чехословацкие товарищи примут все необходимые меры, чтобы совещание прошло хоро­шо, а все заверения и обещания не останутся одними словами. Вы должны принять все меры для укрепления единства в Прези­диуме ЦК КПЧ. Мы, со своей стороны, для наведения порядка и недопущения разгрома КПЧ и утраты социалистических за­воеваний в Чехословакии пойдем на все, на самые крайние меры».

Ультимативный, требовательный тон произвел на нас на всех, в том числе и на чехов, большое впечатление. Наконец-то Брежнев понял, по крайней мере заговорил об этом, и политика его заигрывания и лобызания с Дубчеком провалилась, нанеся огромный вред. Но общее впечатление оставалось дбвольно тяжелым. На этом совещание в Чиерне-над-Тисой и закончило с юю работу. Предстояла встреча в Братиславе; все же чехосло­ваки вынудили нас согласиться поехать на совещание к ним.

Мы возвратились на свою территорию. Состояние было просто гнетущее — неспокойнс^е, тревожноё. Еще было рано, где-то около 16.00. Я зашел в вагон к Брежневу и предложил ему поехать половить форель, немного отдохнуть и развеяться. Он был совсем подавлен, жаловался на головную боль, глотав! непрерывно какие-то таблетки и, сославшись на усталость, поехать отказался. Подгорный без Брежнева тоже не поехал. Я зашел в вагон к Косыгину и предложил поехать ему. Он дал согласие, и мы вместе с ним в одной машине поехали в горы. По дороге мы в лесах видели большое скопление разйых воинских подразделений и родов войск — танкистов, артиллеристов, ра­кетчиков, мотопехоту. Я был крайне удивлен, когда Косыгин задал мне вопрос: «А что это за войска?» Я ему сказал, что на обратном пути остановимся, поговорим с военными и вьысним, что к чему. Он заколебался: «А стоит ли?»