Да осчастливит Аллах твой вечер!
Шрифт:
— Боишься скандала?
— Конечно.
— Они не дали тебе жениться, а теперь хотят еще и подвергнуть мучительной пытке?
— Меня удерживают правила приличия и стыд.
— Важно, что теперь у тебя с нервами все в порядке, не так ли?
— Да, конечно.
— Если что, пригласи меня.
— Убить тебя мало, проклятый сводник! — засмеялся я.
Да, я действительно стал спокойнее, но в то же время я еще сильнее почувствовал отвращение к самому себе, собственное бессилие и никчемность. Я спрашивал себя: чем мы отличаемся от стран, участвующих в войне? Мы привыкли к ее ужасам, к сигналам воздушной тревоги, привыкли видеть солдат-союзников. Нас поражали изменчивость военного счастья
— Я хотел бы знать твое мнение по очень важному делу.
— Говори, — ответил я, ни о чем не подозревая.
Он спросил со смущенным видом:
— Какие у вас сейчас отношения с Маляк?
Его вопрос застиг меня врасплох. С минуту я не мог вымолвить ни слова. Потом ответил:
— Абсолютно никаких отношений.
— Я спрашиваю не об официальных отношениях, а о том, что тебе говорит сердце.
— Прошлое навсегда забыто.
— И тебя не огорчит, если она сегодня-завтра выйдет замуж?
— Напротив, я пожелаю ей счастья. Возможно, с ее замужеством меня окончательно покинет чувство вины.
— Тогда у меня еще вопрос.
— Слушаю, господин, — сказал я, улыбаясь.
— Ты не будешь возражать, если я попрошу ее руки?
— Я первый вас поздравлю, — ответил я, не задумываясь.
— Только прошу тебя говорить правду, чтобы впоследствии ни ты, ни я не раскаялись.
— Я сказал правду.
Да, я был искренним. Я ощутил лишь мимолетную печаль, навеянную разочарованием, но не испытывал больше ни любви, ни ревности.
В тот день, когда я рассказал обо всем этом дядюшке Хамаде ат-Тартуши, он спросил меня:
— Ты вправду излечился от любви к Маляк?
— Можешь не сомневаться, — уверенно ответил я.
— И ты не взял бы ее себе в жены, если бы позволили обстоятельства?
— Взял бы, если она еще подходит для этого.
— Следовательно, ты продолжаешь отдавать ей предпочтение?
— Мой выбор мог бы пасть и на какую-нибудь другую.
Сощурив глаза, Хамада сказал:
— Ты мне говорил, что он жил с ней в одном доме?
— Да.
— Клянусь Каабой [15] , — заговорщически произнес Хамада, — он давно ее любил.
— Мне это тоже приходило в голову.
— Твой Али Юсуф — настоящая лиса!
— По отношению ко мне этот человек совершенно чист. До последних дней своей жизни он оставался моим лучшим другом.
— И ты не был против его брака?
— Мы пришли к полному согласию.
Вслед за тем я ему рассказал:
— У них родились два мальчика, такие же талантливые, как их отец. Они тоже увлеклись политикой, но в отличие от своего отца-вафдиста вступили в организацию «Братья-мусульмане» и впоследствии были вынуждены эмигрировать в Саудовскую Аравию. Там они женились и остались на постоянное жительство. Я думаю, что благодаря им Маляк сейчас живет неплохо.
15
Кааба — священный храм мусульман в Мекке.
— А когда она овдовела?
— Лет десять назад. Мой друг умер в расцвете сил от рака. Это был благородный, великодушный человек, и таким он оставался до последнего дня.
Мои родные встретили известие о замужестве Маляк молча. Их чувство вины передо мной возросло, и в доме стало еще печальнее. Я присутствовал на свадьбе своего друга и поздравил Маляк. Словно между нами ничего и не было. Я с изумлением думал о том, сколь обманчивы и преходящи чувства, сколь скоротечны мечты
Как бы то ни было, Али Юсуф — незаурядная личность. Его доход от адвокатской практики в десять раз превышал мою зарплату в министерстве. Он создал Маляк прекрасные условия, дал сыновьям отличное воспитание. Он гордился их успехами, правда, у него вызывала беспокойство их политическая деятельность — не только потому, что она шла вразрез с его собственными убеждениями, но и потому, что им угрожали преследования со стороны правительства. Поэтому Али Юсуфа обрадовал отъезд сыновей в Саудовскую Аравию, но вскоре его стала терзать тоска по ним, ибо он был настоящим, любящим отцом. Мне никогда не забыть ни его короткой и жестокой схватки с ужасной болезнью — раком мочевого пузыря, ни его мучений в последние дни, ни его кончины, после которой в моем сердце осталась зияющая пустота. Единственным для меня утешением в ту пору были мои некоторые успехи по службе и тайная связь с Умм Абдо. Я покорился реальности, которую для меня олицетворяли три истеричные, вечно недовольные женщины. Они словно были живым символом времени, отмеченного дороговизной жизни, противоречиями и невзгодами.
Вскоре после революции [16] ухудшилось здоровье моей матери и обострилась психическая болезнь Зейнаб. На мои плечи легли новые расходы на лечение и лекарства. Я привык к холостяцкой жизни, и прежние мои намерения жениться и обзавестись детьми казались мне теперь неосуществимыми. Я с досадой спрашивал себя: удастся ли мне вырваться на свободу из этого постылого логова? Меня одновременно радовало и печалило то, что они втроем стараются услужить мне, окружить меня уютом. Но мне меньше всего был нужен этот уют. Они опутали меня цепями, в то время как годы уходили. Но вот отправилась к праотцам Умм Абдо. Что касается матери, Фикрии и Зейнаб, то я потерял их на последнем году своей службы. Сначала умерла мать, достигшая к тому времени почтенного возраста. Спустя несколько месяцев за ней последовали семидесятилетняя Фикрия и Зейнаб, которая была моложе Фикрии на два года. Похороны обошлись недешево, я даже залез в долги. После этого в свои шестьдесят лет я оказался один в обезумевшем, свихнувшемся мире, где лимон стоит десять пиастров!
16
Имеется в виду Июльская революция 1952 г., в результате которой в Египте был свергнут феодально-монархический режим.
Хамада ат-Тартуши говорит мне:
— Не поддавайся отчаянию. Тебе опротивело твое жилье, но тысячи бездомных, что ютятся в склепах на старых кладбищах, могут тебе позавидовать. Ты вполне мог бы работать в частной компании и увеличить свои доходы. И еще есть женщина, одинокая, как и ты, почему бы тебе не навестить ее?
Смеясь, он добавляет:
— Слава Аллаху, у тебя отменное здоровье, а твои мужские способности предвещают полный успех.
В один прекрасный вечер я сказал ему:
— Я решил бросить вызов судьбе.
Старик одобрил меня за храбрость. Большую часть следующего дня я приводил себя в надлежащий вид. Я постригся, побрился, как следует вымылся под душем, надел свои лучшие брюки и рубашку и стал ждать, пока стемнеет. Потом вышел на главную улицу и пересек ее. Мне вспомнился Али Юсуф. Я сказал себе, что он верил мне и я тоже не изменяю его памяти, и еще, что человеку в моем возрасте стыдно смущаться. Постояв в полной темноте перед дверью на третьем этаже, я нажал на звонок. Услышал приближающиеся шаги. В двери открылся глазок, и очень знакомый голос спросил: