Да осчастливит Аллах твой вечер!
Шрифт:
— Я даже этого не могу сделать! — воскликнул я с горечью.
Дом несчастий, который я с каждым днем ненавижу все сильнее. Все те же лица, все те же лишения. Будет ли у этой жизни когда-нибудь конец? Фикрия раздражительна, Зейнаб эгоистична. Они не покидают дома из-за того, что злы на весь мир, что в их гардеробе нет приличной одежды. Между тем война продолжается, цены растут, тревоги множатся. Я говорю матери:
— Главная наша беда в том, что мы слишком многое себе позволяем. Мы должны быть крайне осмотрительными в расходах.
— Я делаю все, что
— Отец, да простит его Аллах, не позаботился о будущем!
Как обычно, она встала на его защиту:
— Он был не в состоянии сделать больше того, что сделал.
— Он транжирил деньги, слишком меня баловал и тем самым испортил мне жизнь!
— И ты его упрекаешь за то, что он любил тебя больше всего на свете?!
— Он поступил бы разумней, если бы экономил деньги, чтобы выдать замуж своих дочерей.
— Отец намеревался откладывать для этого часть своей пенсии.
Однажды мой начальник позвал меня к телефону. До меня донесся голос, от которого бурно забилось сердце. Да это Маляк, моя любимая! Она назначила мне встречу в предвечернее время на улице Дворцов. Мы встретились, когда в моем сердце уже угасла последняя искра надежды, после целого года мучительно долгой разлуки. Передо мной снова ее прекрасное лицо, прелестный стан. Смущаясь и стыдясь, она сказала:
— Ты, конечно, меня забыл!
Мы пошли вместе.
— Я никогда не думал, что все так кончится, — произнес я.
— Всякий раз, когда мне делали предложение, я отказывала, но как жить дальше?
— Я виноват перед тобой, Маляк.
— Значит, никакой надежды?
— Если не будет еще хуже!
Она сникла.
— Было бы нехорошо обманывать тебя, — произнес я.
Мы шли молча, словно на похоронах, пока не очутились на площади, где расположена французская больница.
— Я сделаю то, что ты мне укажешь, — пролепетала она.
— Как я могу тебе указывать. Теперь мне остается только винить себя за твои загубленные годы.
Быстро надвигавшаяся темнота давила своей тяжестью, ее не мог рассеять свет уличных фонарей, окрашенных в синий цвет, как того требовали инструкции противовоздушной обороны. Мы должны были расстаться, не доходя до аль-Аббасии. Окончательное расставание, которое унесет с собой все! Мы остановились. Я спросил дрогнувшим голосом:
— По-твоему, я заслуживаю всяческих упреков, не так ли, Маляк?
Она отрицательно покачала головой. Наши руки встретились. Последние слова, что я сказал ей, были:
— Я буду всегда молить о твоем счастье.
Я с трудом оторвал от нее взгляд и ушел. Эта встреча лишь разбередила незажившую рану. Моя ненависть ко всему окружающему возобновилась с новой силой, я даже стал усердным читателем оппозиционной прессы, хотя никогда по-настоящему не интересовался политикой. Я попросил своего друга Али Юсуфа:
— Научи меня, всезнайка. Мне предстоит навсегда остаться холостяком, как мне решить мои мужские проблемы?
Он громко засмеялся — разговор происходил во время прогулки по парку аль-Эзбекийя — и сказал:
— Попытай удачи в кофейнях.
— Но я не переношу ни женщин-профессионалок, ни вина, — проговорил я, теряя надежду.
Тогда он сказал:
— Тебе остается одно — обратиться к Умм Абдо.
— Умм Абдо?! —
Он спокойно продолжал:
— Она выросла в вашем доме, жизнь у нее не сложилась, и в ней еще что-то есть. Почему не попробовать?
— Но она старше меня на десять лет.
— Я ведь не предлагаю тебе на ней жениться, профессор!
Наверное, во всей вселенной не найдется таких гнилых, захудалых мест, где в то же время обитало бы столько волшебных грез, как старое здание на улице Абу Хода и кафе «Успех» на площади Армии. А что еще, кроме грез, остается одинокому пенсионеру? Если бы мне удалось разжиться деньгами, я совершил бы путешествие по стране — с востока на запад и с севера на юг. А если бы мне неожиданно привалило богатство — от родственника, живущего где-нибудь в Бразилии, то я избороздил бы весь земной шар вдоль и поперек и женился бы на юной красавице, не думая о последствиях. Как сладки и как жестоки мечты! Маляк, ты живешь в каких-нибудь нескольких шагах от меня, а я пальцем о палец не ударю, чтобы быть рядом с тобой. Мы связаны одними воспоминаниями, мы жертвы одного поколения. Сердце мне подсказывает, что ты еще женщина!
Хамада ат-Тартуши радостно сообщил мне:
— Моего сына повысили, он стал генеральным директором.
Поздравив его, я сказал:
— Кофе и сандвич сегодня за твой счет.
— Только кофе! — возразил он решительно.
— Ты все еще живешь со своей супругой как с женщиной?
— Пустой вопрос, — произнес Хамада, засмеявшись.
— Извини, но это для меня важно.
— Когда есть желание, — ответил он лаконично, а потом добавил: — Способность и желание часто не сопутствуют друг другу.
После этого он сказал с сожалением:
— И как это ты остался холостяком? Я не знаю человека, который так стремился бы жениться, как ты.
— Вплоть до последнего года я продолжал содержать семью, — отвечал я с горечью. — Всякий раз, когда зарплата немного повышалась, цены поднимались вдвое.
— Какое несчастье! И Умм Абдо отправилась к праотцам раньше срока!
— Напротив, с опозданием, после того, как перестала быть женщиной!
— Твоя судьба. Что мешает тебе теперь встретиться с Маляк?
Али Юсуф стал преследовать меня взглядом. Я знаю, о чем он хочет, спросить, но делаю вид, что ничего не замечаю. Мы сидели в старинном кафе «Радость», на месте которого сейчас выставка мебели, когда он наконец задал вопрос:
— Как поживает Умм Абдо?
— Это чистейшая авантюра, но она увенчалась успехом, — ответил я, засмеявшись.
— Ну и как? — нетерпеливо спросил он.
— Что сказать? Многолетняя привычка. Я знаю ее с детства, она для меня как часть домашней обстановки. После того как я занял в доме место своего отца, она стала еще больше меня уважать. Должно быть, она очень удивилась, заметив, что я по-новому стал на нее смотреть и иначе разговаривать. Таких вещей не замечают одни идиоты. Она простая женщина, но, к счастью, не идиотка. Когда я до нее дотронулся, она смутилась, отпрянула и учащенно задышала, явно встревожившись. Теперь все идет наилучшим образом, но мне приходится соблюдать большую осторожность.