Да. Нет. Не знаю

Булатова Татьяна

– Могла бы. Но вроде и вы с Михаилом Кондратьевичем не обижаете.

– Я прибавлю тебе пять рублей. Согласна?

– А чего ж не согласна?

– Но характер у меня не изменится, Полина. И работы меньше не будет.

– Так это понятно. Что ж, в первый раз, что ли?

– Ну… прости уж меня тогда.

– Да ладно вам, Аурика Георгиевна, – запричитала Полина. – Разве ж я жалуюсь? Ну, с кем не бывает. Покричала – остыла. Все равно ж вы – человек хороший. Добрый. А то, что нервная, так это понятно. Мыслимое дело: женщине столько работать и все в этих ваших институтах. И там дергают, и сям дергают, и домой придешь – беспорядок всякий.

Полина недоглядела. Да и не могу я без вас. Столько лет… Девчоночки-то – как свои. Все ведь на глазах выросли. А уж Михал Кондратьевич – что за человек! Так что, как ни гоните – сама не уйду. Если уж только самолично сундук соберете – и вон, за порог.

– Какая ты болтливая, Полина! – рассмеялась Аурика и протянула работнице руку. Полина тщательно вытерла свои ладони об юбку и с поклоном пожала руку хозяйке. Мир в доме был восстановлен, процесс формирования самостоятельности в девицах Коротич завершен, а у Полины появилась первая в жизни котиковая шуба, любезно снятая барыней Одобеску со своего круглого плеча в знак искренней признательности за терпение.

* * *

О произошедшем инциденте между домработницей и собственной супругой Михаил Кондратьевич узнал спустя какое-то время из уст младшей дочери, рассказавшей отцу хорошо известную сказку про то, как бедная Поля плакала, а мама ей подарила свою шубу. «И ведь главное, – возмущалась девочка, – не мне, дочке своей, а Польке!»

– Так тебе, что, Полину не жалко?

– Жалко.

– А чего же вы, Валентина Михайловна, сердитесь?

– Шубу тоже жалко, она из котика, – честно призналась младшая дочь и залезла на колени к отцу, невзирая на свои семь полноценных и, как она говорила сестрам, «взрослых лет».

– А что еще у нас в доме творится? – больше для поддержания разговора поинтересовался Коротич, совершенно не ставя перед собой цели узнать нечто такое, что приоткрыло бы завесу над тайной жизнью домочадцев.

Валечка немного подумала, а потом с выражением таинственности на лице прошептала отцу на ухо:

– К Полине приходил дядя.

– Какой дядя? – изумился Михаил Кондратьевич, привыкший воспринимать помощницу жены как практически бесполое существо без каких-либо притязаний на женскую привлекательность. – Родственник, что ли?

– Принес шоколадку, – тараторила, как из пулемета, Валечка, – банку с персиками и сидел у нее в комнате очень долго. А потом они собрались и ушли. Наверное, в кино. Или в парк.

– А почему ты решила, что «в кино или парк»? – еле заметно улыбнулся Коротич, искренне обрадовавшийся за Полину, которая по-человечески была ему симпатична, потому что обладала редким для домработниц тактом и ценным умением оставаться незаметной. Например, входя в кабинет к профессору и обнаружив того работающим за столом, Полина, не произнося ни слова, пятилась задом и плотно, но бесшумно закрывала за собой дверь, которую сама же регулярно и смазывала, чтобы не скрипела. Михаила Кондратьевича она воспринимала как наделенное сверхспособностями существо с другой планеты. Человека в нем выдавали склонность к сладкому, как и у всех в этой семье, членораздельная, но очень тихая речь и располагающая к себе доброжелательность. А еще, Полина это поняла сразу, главное слово в доме принадлежало ему, несмотря на то, что голос великолепной Аурики Георгиевны звучал повсюду и громко. Так громко, что через несколько лет, проведенных в доме Коротичей, женщина научилась воспринимать его как шум, воспроизводимый

постоянно работающим на кухне репродуктором.

Пока Михаил Кондратьевич размышлял над перипетиями Полининой судьбы, Валечка поменяла тему.

– Нашу Наташку никто не любит, – открыла она отцу страшную тайну.

– В смысле? – не сразу понял профессор Коротич. – Что значит – «ее никто не любит»? Я ее люблю, мама, дедушка, Глаша.

– Алька, Ирка, я, – молниеносно продолжила Валечка. – Но это не считается.

– Как это не считается?!

– Так. Наташка говорит, что у них в классе «эпидемия парности», но по закону подлости, именно ей пары не хватило. Теперь все любят друг друга, ходят в парк или в кино, а ее не берут. Потому что «никому не нужна толстая верзила».

– Что за глупости! – возмутился Михаил Кондратьевич. – Наташа – красивая девушка, никакая она не «толстая верзила».

– Мама тоже так сказала. А еще она сказала, что если Наташке так уж не хочется быть толстой, то нечего жрать Полины пироги и закусывать их шоколадными конфетами.

– А больше твоя мама Наташе ничего не говорила?

– Говорила, – тут же призналась Валечка. – Говорила, что, когда ей самой было семнадцать лет, то она над такими глупостями вообще не задумывалась. Потому что никто из нормальных людей на такое внимания не обращает. Главное – быть уверенной в себе, а для этого нужно красиво одеваться и иметь хорошее чувство юмора.

– И что Наташа?

– Наташа сказала, что она вообще замуж не выйдет, потому что из «всех нормальных людей» остались только ты и дедушка, а вы уже заняты. Точнее, Ге – старый, а ты – мамин муж. И еще она сказала: «Чем нравиться идиотам (Валечка поморщила лобик, словно пытаясь вспомнить еще что-то важное), лучше не нравиться никому».

Ответ старшей дочери Коротичу, с одной стороны, понравился, с другой – насторожил. Михаил Кондратьевич усмотрел в нем знакомую резкость всех Одобеску, но при этом и несвойственное для их породы уныние. «Что значит: «Никогда замуж не выйду»?!» – ломал голову профессор, не зная, как выйти на разговор с дочерью и как возродить в ней чувство уверенности в собственной привлекательности.

– Она и правда очень красива, – поделился Коротич с женой и тут же наткнулся на встречную волну беспокойства.

– Да если бы я была в ее возрасте такой же красавицей!

– А ты и была такой красавицей, – автоматически поправил ее муж.

– Откуда ты знаешь?

– Я помню.

– Но ведь я в ее возрасте абсолютно не была обеспокоена грядущим замужеством. И потом – у меня всегда были ухажеры. Ты же помнишь? – обратилась Аурика к супругу и томно прикрыла глаза.

– Делать мне больше нечего, как только твоих ухажеров помнить, – неожиданно рассердился Михаил Кондратьевич, вдруг как наяву увидевший манерно дефилирующую мимо него будущую жену под руку с каким-нибудь подобием греческого атлета.

– Что бы ты сейчас ни сказал, – оборвала его Аурика Георгиевна, – но я в семнадцать лет была другой.

– Во-первых, я ничего и не говорю. Во-вторых, какой ты была в семнадцать лет, я могу себе только представить, ибо познакомились мы позже.

– Не намного, – поправила его супруга.

– Но то, что ты была абсолютно легкомысленной, мне было ясно, как божий день, уже тогда! И я вообще до сих пор удивляюсь: как ты решилась выйти за меня замуж?!

– Я тоже удивляюсь. И все время думаю, не поторопилась ли, – пошутила Аурика Одобеску и игриво ткнула мужа в бок локтем.