Дафна
Шрифт:
Когда ей было двадцать, Джеффри приехал погостить в Кэннон-Холл. Его жена тогда проходила курс лечения в клинике, и ночью, когда все крепко спали, Джеффри поцеловал ее в гостиной еще более страстно, чем прежде. Дафна после этого запирала свой дневник в потайной ящик стола, и она пошла взять его оттуда, вновь опустилась в кресло Барри и стала перелистывать страницы. Ей трудно было поверить теперь, насколько беспечно она вела себя с Джеффри, но об этом неопровержимо свидетельствовал ее девический почерк, и в ее тогдашних наблюдениях сквозила какая-то странная проницательность. Она писала в дневнике сразу же после их встречи в гостиной, что ей казалось таким естественным целовать Джеффри: он был так нежен и полон любви, но целовать его было все равно что папу. «Возможно, в этой семье происходит то же, что у Борджиа, — писала она, — инцест своего рода…» Дафна вспомнила, с какой беззаботностью излагала
Бедняга Томми, каким он был благородным, хорошим и верным, когда приплыл в гавань Фоуи в поисках девушки, написавшей его любимую книгу «Дух любви», не зная о той паутине лжи, что она сплела вокруг себя. Он послал ей записку, в которой сообщил, что знает ее кузенов по Итону, и спросил, не хочет ли она совершить с ним прогулку на его лодке. Она согласилась, и они провели целый день в море, прекрасный, яркий апрельский день, когда брызги от волн летели на них, а все нечистые мысли о Джеффри и Джеральде выдул из головы холодный ветер. Впрочем, он стих, когда солнце начало заходить в тот вечер, и они наблюдали, как небо бледнело, становясь розовым, а затем жемчужно-серым, а море успокоилось, приобретя небесный цвет, и Дафна вдруг почувствовала, что ее переполняет буйная радость: она ощутила, что рядом с этим человеком любые мечты могут стать явью.
В последующие недели он часто возвращался, чтобы навестить ее в Фоуи, где она оставалась одна в Феррисайде. То было восхитительное ухаживание: казалось, все было залито солнцем, когда они встречались, — шли по тропинке от Боддиника к Понту, потом по шаткому пешеходному мостику, где сужался ручей и лебеди плавно скользили к своим гнездам.
— Давай пойдем дальше, — сказала Дафна.
Ей хотелось продолжить прогулку с ним, и они пошли лесом к Полруану, останавливаясь по пути в ее любимых местах, откуда открывался вид на серебристую воду гавани.
— Красивее этого нет ничего на свете, — говорила она ему.
— Да, пейзажи немногим уступают тебе в красоте, — соглашался он.
Влюбившись в нее, Томми одновременно влюбился и в Фоуи, и она за это любила его еще больше. Дафна сказала ему, что, когда в первый раз приехала сюда, увидев Феррисайд и морской рукав вдали, вспомнила строчку из забытой книги, где возлюбленная, едва познакомившись со своим избранником, решает: «Я для него, и он для меня». Она встретилась глазами с Томми, когда произнесла эти слова, стоя над Фоуи, у замка Святой Катерины, и он повторил их, крепко сжимая ее руки.
Томми, бывало, ехал всю ночь, чтобы быть с ней, лишь только появлялась возможность оставить свой полк. В утро ее двадцать пятой годовщины в мае он привез ей охапку роз и бутылку шампанского, которую они выпили вдвоем в саду Феррисайда, наблюдая за выходящими в море из гавани Фоуи большими кораблями на буксире у лоцманских суденышек и покачивающимися на волнах в их кильватере яликами и деревянными яхтами. Они облазили весь маленький городок, вдыхая запахи смолы, канатов, приливной воды, и, следуя вдоль береговой линии мимо мыса Святой Катерины, вышли к Кумбу, где был скрытый от посторонних глаз участок берега — бухта контрабандистов и окружающие ее утесы, покрытые зарослями поповника и морского лихниса, цветущими примулами, каким-то образом зацепившимися за расщелины в скалах. Чибисы камнем падали вниз, к краю воды. В конце концов она привела его в свое потайное место, дальше к западу, если идти вдоль отвесной скалы, тянущейся от Кумба к побережью Полридмаута, а потом перелезть через ограду одиноко стоящего дома и подняться по узкой тропинке, ведущей через лес к Менабилли. Среди мха и папоротника-орляка повсюду росла дымно пахнущая пролеска, голубизной своей соперничающая с небом. Когда они дошли до покинутого дома, она взяла Томми за руку и подвела к окну, где сквозь рваные занавески была видна запущенная комната с темными, обшитыми панелями стенами и большим камином. Забытый штопор лежал на дубовом буфете, серьезные лица смотрели с семейных портретов сквозь покров паутины и потрескавшегося лака.
— Когда-нибудь я буду жить здесь, — сказала она Томми.
— И я буду жить здесь вместе с тобой, — отозвался он, увлекая ее вниз в густую траву.
И теперь, глядя в то же окно, в зимнюю тьму, туда, где они когда-то лежали, обнявшись, укрытые, как в коконе, в гнезде из травы и солнечного света, она размышляла, куда же они пришли. Может быть, призраки этих юных влюбленных заглядывали через стекло из сада, пока они с Томми старели внутри дома? Закрыв глаза и хорошенько прислушавшись, она почти слышала его голос. «Я не хочу ничего
Так что единственное, что им оставалось, — пожениться. Помолвка состоялась в середине июня, а свадьба — в июле, через три с небольшим месяца после того, как они познакомились. Дафна сообщила матери о помолвке письмом, предпочитая, чтобы мать, а не она поставила в известность отца. Узнав эту новость, Джеральд разрыдался, но на свадьбе присутствовали и родители, и Джеффри. Рано утром они сели в лодку, направляясь из Феррисайда к мосту в Понте, чтобы поспеть к приливу, а потом шли крутой тропой, окаймленной дикой жимолостью и папоротником, к церкви, одиноко стоящей среди полей. Над входом были солнечные часы и надпись, которую Джеральд прочитал вслух: «Смотри и молись, быстро проходит жизнь», — а потом они зашли внутрь. Там у алтаря ее уже ждал Томми, выглядевший красавцем в офицерской форме с майорскими знаками различия. Дафна надела синюю юбку и жакет: она хотела, чтобы свадьба была скромной, — никакой показухи и поменьше гостей. Но, стоя здесь, в древней церкви, где была похоронена Джейн Слейд, в бликах солнечного света, струящегося сквозь витражи окон, под сводами деревянной средневековой кровли, Дафна знала, что происходящее столь же романтично, как во всякой традиционной истории любви. Почему же тогда она с самого начала поставила под удар собственное супружество, пригласив на свадьбу Джеффри, в то время как здесь не было ни ее сестер, ни семьи Томми? Что же все-таки подтолкнуло ее на такой дьявольский поступок? Дафна бросила взгляд на свои свадебные фотографии, стоящие на пианино, — Томми казался на них таким гордым и сильным, счастливо не ведающим, что ждет его впереди, и ее вдруг переполнило чувство вины, ужасное отвращение к самой себе. Присутствие Джеффри стало началом всех ее измен и предательств, в которых ей некого было винить, кроме себя, — ведь она пригласила его в священнейшее из мест — церковь в Лантеглосе, позволила ему стоять здесь, рядом с Томми, вновь смешав все с грязью. Впрочем, ложь началась еще задолго до этого: ведь она знала, целуя Джеффри, что отец из-за этого будет чувствовать себя преданным, а разве тем самым она не предавала свою мать? А разве, целуя Джеффри, она не думала об отце, не воображала, что могла бы так же поцеловать Джеральда, и, может быть, то была не просто фантазия: а что если и на самом деле отец целовал ее в детстве, желая, как Джеффри?
Нет, она не будет об этом думать, не может держать в голове такие мысли: это невозможно, подобную непристойность надо загнать назад в нору, из которой она выползла. Когда Дафна вновь подошла к своему письменному столу в углу комнаты, чтобы надежно запереть там дневник, ее руки тряслись, она не могла заставить ключ повернуться в замке: казалось, он сопротивляется ее пальцам.
— Вот дурочка, — пробормотала Дафна, но, когда произнесла это, ей почудилось, что она услышала голос матери.
Она уронила ключ и опустилась на колени, шаря по полу, чтобы найти его, но в ушах у нее шумело, раздавались голоса, она слышала, как отец зовет ее. Дафна проглотила комок в горле и увидела ключ, поблескивающий в углу. Она подняла его и с нарочитой аккуратностью заперла ящик стола. Потом налила себе бренди, чтобы успокоить нервы.
Но ничего не помогало: лицо отца продолжало стоять перед ее взором, он пронизывал ее взглядом со своего наблюдательного пункта на камине, ей надо было уйти куда-то, где бы он ее не видел. И тогда она сделала то, что всегда запрещала делать детям: отперла дверь в конце «длинной комнаты», между жилой частью Менабилли и тем крылом дома, где сейчас никто не бывал, и шагнула в темноту, полную пыли, летучих мышей и привидений, — там ничто не изменилось с тех пор, как она впервые вторглась туда. Сюда даже не провели электричество, но ее глаза вскоре привыкли к полумраку: занавески были ветхими, ставни сгнили, пропуская через окна редкие лучи лунного света, образующие на полу некое подобие тропки. Дафна слышала шуршание в углах: эта часть дома была наводнена крысами, но ей то и дело казалось, что она различает тихий смех и легкую поступь чьих-то шагов.
Но она не испугалась: здесь, на знакомой территории, она ощущала себя в относительной безопасности, словно сама была одним из призраков Менабилли, компаньонкой той дамы в голубом, что иногда выглядывала из бокового окна на верхнем этаже, но лицо ее всегда было спрятано, или подругой того роялиста, чей замурованный в стену скелет был найден больше сотни лет назад, или Ребекки, как она могла забыть о Ребекке? Она быстро двигалась, проворная, как Ребекка, сильная, как Ребекка, — хозяйка дома, танцующая при свете луны в пустой комнате, одинокий призрак, вальсирующий в пыли.