Дафна
Шрифт:
Рейчел нетерпеливо прищелкнула языком и сказала:
— Я знаю, что она покинула Менабилли, но она переехала в Килмарт, ниже по дороге, и, возможно, кто-нибудь помнит, что стало с ее библиотекой. Оставила она ее своей семье или продала?
— Известно, что, когда ее вынудили уехать из Менабилли, она устроила гигантский костер из бумаг, — медленно проговорила я. — Мне всегда казалось, что это своего рода воспроизведение концовки «Ребекки», когда миссис Дэнверс поджигает дом или то же самое делает миссис Рочестер в «Джейн Эйр»…
— Но вы, конечно, не можете предположить, что Дафна Дюморье сожгла бесценную рукопись Бронте?
— Не могу. Однако не удивлюсь, если отсутствует несколько писем, полученных ею от Симингтона. Иногда
— Зачем? Какой в этом смысл, если другие его письма она сохранила? Кстати, мне по-прежнему хочется их прочесть.
— Уверена, что вы их прочтете. Полагаю, они нужны вам для новой книги?
— По правде сказать, да. Я собираюсь посвятить ее вам.
— С какой стати?
— Мне нравится мысль о скандале, который это вызовет в научных кругах. К тому же это кажется мне вполне уместным. Вы знаете, как я интересуюсь изучением литературных влияний: что перешло от Бронте к Дюморье, как влияют друг на друга женщины.
— Боюсь, я этого не знаю.
— Нет, знаете, — сказала Рейчел. — Вы просто еще не осознали этого.
А потом она нацарапала номер своего телефона на клочке бумаги. Я заметила, что номер лондонский, а не американский.
— Не пропадайте, — бросила она через плечо, выходя из магазина, — и не забудьте сообщить мне ваш новый адрес.
Я ничего ей не ответила: не могла сложить в голове подходящую фразу, не говоря уже о том, чтобы произнести ее. Но теперь мне приходит на ум множество вопросов, которые следовало задать Рейчел. Что ей было нужно от меня, помимо переписки Симингтона с Дафной? Почему она втянула меня в свои отношения с Полом? Стало ли это своего рода стратегическим ходом, частью более масштабного плана, имеющего целью вновь соединить их? А что если они никогда по-настоящему не разочаровывались друг в друге? Не оказалась ли я временным пришельцем, вторгшимся на чужую территорию?
Я была бы не прочь поговорить обо всем этом с Полом, но он еще не вернулся домой, а уже поздно, за полночь. Представляю себе его всюду следующим за Рейчел: ее темные блестящие волосы мерно колышутся над ее лицом, касаются изгибов ее губ, ее скул, я не в состоянии как следует разглядеть Рейчел даже мысленным взором. Может быть, и хорошо, что Пол отсутствует и мне некому задать свои вопросы. Если бы я начала с ним разговор о Рейчел, то вновь стала бы одной из сторон треугольника, но я знаю, что лучше этого избежать. По существу, я все еще остаюсь в нем, но потихоньку выбираюсь из него, очень-очень медленно, но в конце концов выберусь.
Глава 37
Менабилли, январь 1960
Новый год, новое десятилетие, но Дафна чувствовала, что ее держит прошлое, не только Брэнуэлла, но и собственное прошлое. Каждый день она по многу часов работала над книгой, преисполненная решимости закончить ее раньше, чем Уинифред Герин завершит свой вариант биографии. Каждое утро в любую погоду она заставляла себя идти в писательскую хибару, сидеть под стук ветра в окна за пишущей машинкой, укутавшись в одеяло. Иногда темными вечерами возникало страстное желание увидеть в окне детское лицо, подобное призраку Кэти в «Грозовом перевале», или почувствовать, как холодная, словно лед, рука ребенка касается ее руки, слышать его голос: «Впустите меня! Впустите меня!» Она бы с радостью приняла его — призрак юного Брэнуэлла, если бы он вернулся на свою родину, в Корнуолл. И однажды, засидевшись до ночи, она мельком увидела в окне хижины — не Брэнуэлла, а себя в детстве: испуганного ребенка, не сознающего, что видит свое будущее, ребенка, объятого страхом при виде седовласой женщины, работающей в своей ветхой хижине, стареющей женщины, окруженной темными лесами, затерянной в пустыне своих мыслей.
Нет, решила Дафна, бессмысленно зацикливаться на ребенке, каким она была когда-то, — и сделала запись в своей тетради: «Детям не дано предвидеть будущее. Вспомните
И все же мысли вихрем кружились вокруг нее, заполняя хижину потоками беспокойства. Брэнуэлла в детстве мучили кошмары: ему являлись призраки, как, впрочем, и Питеру с Майклом, кузенам Дафны, видевшим, как к ним в окна ночью залетали привидения. Была это тень Питера Пэна или их умершего отца, а может быть, другой призрак, порожденный воображением дядюшки Джима?
Брэнуэлл, однако, не имел никакого отношения ни к Питеру, ни к Майклу — что вообще за неразбериха. Ангрия — это вовсе не Нетландия, а она должна сосредоточиться на том, чтобы вычертить карту мира Брэнуэлла, его инфернального мира, — так она назовет его биографию. У Дафны разболелась голова, а потом и глаза, когда она попыталась разложить по порядку ангрианские рукописи: хотя некоторые из них были расшифрованы в Британском музее ее учеными дамами, прочие оставались совершенно нечитаемыми. Единственное, что она могла сказать наверняка: история Ангрии была рассказана в девяти частях, включая множество стихотворений, — это составило несколько десятков страниц, исписанных микроскопическим почерком и ныне разбросанных по разным коллекциям, включая Британский музей, дом приходского священника и коллекцию Бротертона, а также распроданных неустановленному числу частных собирателей этим мерзавцем Т. Дж. Уайзом, подделавшим подпись Шарлотты там, где он считал нужным. То была гигантская фантазия, плод воображения одиннадцати-двенадцати-летнего мальчишки: колония Ангрия, основанная солдатами и искателями приключений, разделенная затем на королевства, позднее объединенные в империю. Брэнуэлл же был ее создателем, главным архитектором и командующим армией. Этот мальчик зафиксировал каждую подробность, касающуюся географии и населения Ангрии. Он чертил ее карты, писал ее военную и политическую историю, сочинял жизнеописания отдельных ангрианских лидеров, детально описывая их облик, их страхи и чаяния, провалы и триумфы.
Но увы, на этом все и закончилось. Пока Нортенгерленд, alter ego Брэнуэлла, путешествовал по миру, сам Брэнуэлл опускался все ниже и ниже у себя дома в Хоуорте, сжигаемый несбывшимися надеждами и разочарованиями. Ангрия же всегда оставалась вне пределов досягаемости — обетованной землей за горизонтом, и ныне она стала забытой страной, запертой под душными библиотечными сводами и в музейных шкафах. Есть ли еще кому-нибудь дело до Брэнуэлла и Ангрии? Дафна знала, что ей не удастся доказать миру его ценность как литератора: написанное им наивно и хаотично. И какое могла иметь значение подделка подписи Шарлотты на некоторых ангрианских хрониках Брэнуэлла, если эти страницы были ничуть не лучше всех остальных — бессвязные детские фантазии. Бедный Брэнуэлл, чьи ранние таланты так и не раскрылись в романе уровня «Джейн Эйр» или «Грозового перевала», несчастный Брэнуэлл, чья единственная заступница — стареющая романистка в продуваемой насквозь корнуолльской хижине, женщина, выпавшая из времени, не в ладу с окружающим миром, пытающаяся спасти мальчика, так и не обретшего самого себя.
Любовная жизнь Брэнуэлла, жизнь его сердца, оказалась столь же бесплодной: Дафна была теперь совершенно уверена, что он выдумал весь свой роман с миссис Робинсон, матерью мальчика, которому он давал частные уроки, пока не лишился этой работы в результате некоего вопиющего проступка. Что тогда в действительности случилось, Дафна могла только догадываться, — ничего достоверного, одни слухи и сплетни о предполагаемой любовной интрижке, никаких подробностей, касающихся обстоятельств увольнения Брэнуэлла. Не пытался ли он совратить своего юного подопечного, не позволил ли себе сексуальные домогательства в отношении тринадцатилетнего Эдмунда Робинсона? Жизнь Эдмунда не сложилась: он так и не женился и утонул еще молодым.