Дагги-Тиц (сборник)
Шрифт:
Да, а с матерью все было как всегда. «Ма-а» вместо «мама». Уворачиванье от приступов нежности: «Ну, чё ты опять…» И все же ощущалась спокойная, почти незаметная радость, что теперь она всегда рядом. Этакая налаженность жизни…
Совсем уже приблизились каникулы, и Полянка огорчила Инки:
— Мы в начале июня с мамой и папой уедем на две недели в Петербург. Папа давным-давно не был в отпуске…
Ну, что тут скажешь? Хорошо, что не на все лето…
Самого Инки никакие поездки не ждали. Мать вспоминала иногда, что «хорошо бы к морю», и Егошин охотно откликался: «Давай. У меня отпуск не использован за два года».
«Говорят,
«Но ведь две, — хмурился Егошин. — Как мы без парнишки-то…»
«Но у Кешеньки все впереди… И можно здесь добыть путевку в лагерь „Крылышки“, это недорого…»
Но в лагерь Инки не хотел железобетонно. А к морю… да хотел, но не так уж сильно. Расставаться с ребятами? С Усадьбой, с летними кострами на берегу Лисянки. И походы будут… И к тому же как оставишь кота? Маргарита Леонтьевна его, конечно, голодом не заморит, но искать-то загулявшего бродягу не станет, лазить за ним на деревья и заборы не сможет. Да и засохнут они от тоски друг по дружке, Инки и Альмиранте…
Есть хорошая поговорка: от добра добра не ищут — так примерно рассуждал (или, вернее, ощущал свою жизнь) Инки. Тонкий месяц, висевший по вечерам над сосновыми макушками Лисьей горы, был наверняка такой же, как над нездешними островами. Утренние лучи, пробивавшие туман за Лисянкой широкими оранжевыми лезвиями, казались лучами дальних стран. Бабочки над лугами были, конечно, меньше африканских, но тоже ничего, радовали глаз и будто шептали о необычном.
И к тому же погружаться в сказочные миры помогала бесконечная книга «Властелин колец». Ее дал Гвидон (сказал: «Хватит тебе на все лето»). Инки читал по вечерам, когда закатное солнце забрасывало в окно желто-розовых зайчиков и зажигалось искрами на усах Альмиранте (тот сидел у Инки в ногах и обещал, что эту ночь проведет дома, не станет «мотать нервы» своему другу). Потом сумерки сгущались, Инки зажигал лампу и продолжал читать. «Дагги-тиц», — повторяли ходики, и это приносило тихую радость и прочность. Такую же, как ежедневное возвращение матери домой…
Он читал, и миры Средиземья разворачивались перед ним, обнимая глубинами влажных горных провалов, синевой бескрайних земель и грибным дыханием сумрачных лесов. Это было лучше, чем кино. Потому что такие миры Инки строил перед собой сам, вместе с автором книги…
— Кешенька, тебе не пора спать?
— Ма-а, ну, отстань от меня!..
— Но ведь уже середина ночи. Ты завтра не поднимешься в школу…
— Какая школа! Третий день каникулы!
— В самом деле? Я и не заметила…
Полянка уехала. Теперь, если не было у «штурманят» общих дел, Инки гулял с Гвидоном. Ездили на одном велосипеде по разным местам вокруг Брюсова. Доезжали даже до аэродрома, над которым то и дело взлетали маленькие самолеты (только в диспетчерскую к Егошину Инки ни разу не заходил, не знал даже, где она там). А иногда бродили пешком… Сказанные однажды Гвидоном слова про дружбу прочно сидели в Инки. Дружба эта была совсем не такая, как с Полянкой, и все же Инки иногда радовался (хотя и сквозь уколы совести), что сейчас Полянки пока нет рядом. А то могла бы сказать (или подумать): «Ты теперь только с ним да с ним. А я?…»
Однажды шли они от салона «Легенда», где Гвидон сунул в щель автомата сотенную бумажку — заплатил за свой старенький мобильник (и сказал почему-то: «Теперь не подведет»).
Был жаркий, как в июле, полдень. На улице Комарова пахло разогретым асфальтом и бензином, хотя и тополями пахло тоже…
— Стой, — сказал Гвидон и крепко взял Инки за плечо. И будто закаменел, глядя перед собой.
Инки тоже замер: почуял тревожное
По солнечной безлюдной улице, по пятнистому от лиственных теней тротуару шел навстречу Инки и Гвидону мальчишка.
Тонкий такой, ростом с Гвидона, в светлых джинсах и гладко-белой футболке. Он тоже остановился, но потом дернул плечами, словно оборвал невидимые нитки, и зашагал снова. Четко по прямой линии. С деревянной какой-то твердостью.
— Это Юрий Вяльчиков, — выговорил Гвидон вполголоса, — один из тех… из троих. Двоих куда-то увезли, а этот… Ну, встретились все-таки…
Инки обмер. Почудилось, что сейчас Гвидон вцепится в Вальчикова, как бульдог. Но он быстро глянул на Инки и усмехнулся:
— Не бойся, крови не будет. Будет лишь ма-аленький разговор… Идем… — И так, с крепкой ладонью на Инкином плече, он пошел навстречу тому. Инки — рядом с ним (куда деваться-то?).
И они сходились посреди асфальта, на пустой, очень теплой от солнца улице, и было тихо, только чуть шептались листья и казалось, что их тени шепчутся тоже…
Потом они остановились в двух шагах друг от друга — Вяльчиков и Гвидон с Инки. И смотрели. Вяльчиков — поочередно на Инки и Гвидона. А потом на одного лишь Гвидона… И не было на лице никакого страха, только… не поймешь что. Будто он идет с похорон.
Гвидон чуть наклонил к плечу голову — в сторону Инки. Кашлянул и сказал почти по-приятельски:
— А ты, Вяльчиков, говорят, стихи пишешь? Вроде бы даже выступал в том году по радио?
— Писал когда-то… — бесцветно отозвался Вяльчиков. Глаз не отвел.
А Инки вдруг увидел, что Вяльчиков похож на Гвидона. Но какой-то «обратной» похожестью. Раньше были фотоаппараты, которыми снимали на прозрачную нецветную пленку, и на ней получалось изображение под названием негатив. На пленке то, что на самом деле было темным, делалось светлым, и наоборот. А потом с негатива печатали на бумаге карточки. И вот Вяльчиков и Гвидон отличались, как снимок от негатива. Косая челка Вяльчикова была очень светлой, лицо бледным, ресницы почти белыми, на руках — ни намека на загар, словно мальчишка все летние дни прятался от солнца. И одежда у Гвидона была очень темная, в у Вяльчикова — наоборот. Лишь глаза были одинаково темными и, кажется, похожими своим выражением (глаз Гвидона Инки сейчас не видел, но чувствовал, какие они).
— А сейчас, выходит, не пишешь? — прежним тоном спросил Гвидон…
— Сейчас, выходит, нет…
— А почему? Совесть не дает?
Лицо у Вяльчикова не изменилось. И он сказал сразу:
— Похоже на то… — А потом глянул чуть резче: «Ну? Чего еще хочешь?»
Гвидон хотел. Спросил тихо и с усилием:
— За что ты так его? Ну, те двое просто гады, их специально подговорили. А ты? Ведь ты же не из их теста… Зачем тебе надо было его гробить? Он же всем хотел только хорошего…
— Думаешь, я специально? — сказал Вяльчиков, не отводя глаз. — Заставили подписать…
— Что подписать? — почти со стоном выговорил Гвидон. — Ведь Бориса там с вами в подвале не было. А ты подписал, что был.
Вяльчиков наконец отвел глаза.
— Не знаешь, как они умеют… вдалбливать. Ты, мол, просто его не видел, когда он ночью приходил, ты отвлекся. А он был. Твои товарищи говорят… И снова, снова… В голове уже гудёж, в ушах звон… А они снова, снова… Вы не знаете… Они даже взрослых мужиков могут заставить признаться в чем угодно. Невиноватых…