Далёкие милые были
Шрифт:
Охотники вышли, а меня в сон потянуло. Спал с отцом на печке деревенской. Встали затемно, шли по лесу за егерем. Он всех расставил по номерам, а сам со своим сыном и со мной пошёл в загон. Егерь мне даже колотушку дал. Шли краем леса километра два.
– Вона в том сосняке сохатый. Вы, значит,
Мы пошли, забили в колотушки, залаяли по-собачьи: ай-ай-ай-ай (так кричат на охоте). Из соснячка (я это увидел) вышел лось, направляясь прочь от нас и навстречу своей гибели. Сохатый (крупный, с большущей короной рогов) ближе всего к Шишлову в засаде оказался. Военный лётчик бил без промаха – с первого выстрела завалил лося. Зверя освежевали, разделили тушу на равные части по количеству охотников, включая егеря. Началась жеребьёвка – кому что выпадет. Мой папа стоял спиной к разделанной лосятине со списком участников дележа, а егерь, указывая на отдельную груду мяса, спрашивал:
– Кому?
– Шишлову. – Отец произносил фамилию охотника, и тот забирал свою долю. Фамилию его папа отмечал в списке галочкой.
– Кому?
– Щербакову.
Все охотники без обид забирали то, что им выпало, а герою – отличившемуся Шишлову – полагались ещё голова и ноги. Голову он взял, сказав, чучело сделает, а ноги отцу отдал, вернее, мне, да присказкой сопроводил:
– А Серёньке ножки – топтать отцовские дорожки, – и добавил для всех: – Лучше жены Петра Никаноровича холодца никто не варит.
После охоты и дележа традиционная трапеза – жареная лосиная печень, само собой, под водочку.
– Зимой было дело. Сбили нас, ядрёна вошь. Мы со стрелком прыгнули – горела машина, куда деваться. Меня ещё в ногу зацепило осколком. Только приземлились в перелеске – «хенде хох»! Выходят двое со шмайсерами, повязали, обыскали, отобрали пистолеты и планшеты. Посадили на сани-розвальни и повезли: фрицы спереди, мы вместе, спина к спине, сзади. А кровища у меня сочится – даже через унт прошла. А в нём у меня финка была запрятана. Я подтянул ногу к стрелку, кивнул ему, он понял – вытянул финку, перерезал верёвку на моих руках, передал финку мне. Я огляделся – тихо кругом, только полозья саней шаркают да лошадь фыркает, и… в един миг, ядрёна вошь, в горло одному-другому по самую рукоятку. Перерезал верёвку на руках стрелка, прикончили мы с ним фрицев, чтоб не мучились, забрали оружие и развернули сани.
Шишлов отцу моему был друг-приятель. Он был классным ружейным мастером, ценителем и коллекционером охотничьего огнестрельного оружия. Частенько приходил к нам, приносил сельдь и «белую головку» – водки бутылку. Другой раз являлся с пачкой чая, сам заваривал – полпачки на заварочный чайник. Он бывал у нас и тогда, когда отец уже вышел на пенсию. Заходил к нам с вновь приобретённым ружьём: складывал, показывал группировку на замке, прильнув, целился и всегда увлечённо говорил. Лет через двадцать я вдруг узнал «Шишлова» в Третьяковке – на картине Перова «Охотники на привале». Тот, что слева, постарше, бывалый, бороду убрать – вылитый Шишлов. Не стало его в конце шестидесятых…
Конец ознакомительного фрагмента.