Далёкие милые были
Шрифт:
В детском саду ко Дню памяти Ленина я и ещё три мальчика выучили стихотворение, каждому досталось по четыре строчки – читали друг за другом. В детский сад пришла незнакомая тётя, рассказывала про Ленина – она его видела живым. Потом вышли мы. Доставшееся мне четверостишие я читал вторым, сделал шаг вперёд:
И потекли людские толпы,Неся знамёна впереди,Чтобы взглянуть на профиль жёлтыйИ красный орден на груди.Я оконфузился – вместо слова «орден» я прочитал
Незнакомая тётя потом спрашивала у меня про родителей и что-то ещё выговаривала воспитательнице и директору.
Квартира наша всё уплотнялась и уплотнялась. К тёте Любе вернулся муж дядя Гриша, он был милиционер. Дядя Лёша Зимин женился и привёл в свой шестиметровый чулан жену Марусю. К тётке Груше подселился её брат Иван Васильевич с женой тётей Настей. Если всех сосчитать, то получается, что в нашей квартире проживало двадцать пять человек. Жили с одним туалетом, умывались в ванной и на кухне, за чистотой следили – каждая семья дежурила столько недель, сколько человек в семье. Помойку выносили каждый день, пол в десятиметровом коридоре и на кухне мыли через неделю, и не только мыли, а ещё и с мастикой натирали щёткой. А когда наведывались тараканы или клопы, им тут же объявляли керосиновую войну.
При входе в квартиру стояла старая вешалка с перекладинами. Курильщики – Филипп Иванович, Иван Васильевич и мой папа – любили под этой вешалкой покурить, присев на нижнюю перекладину. Курили и о чём-то говорили – главным рассказчиком был дядя Филя. Напротив вешалки стоял секретер красного дерева. Мы, ребятня, тут же играли «в школу». Вовка Набатов, Лёлька из квартиры напротив и я – мы были учениками, а училкой была Люська. У неё неплохо получалось: и чтением мы занимались, и арифметикой. Люська писала, не понимая, что царапает, на крышке красного дерева, вызывала нас к доске, проверяла наши успехи и ставила оценки. Я, играючи – спасибо Люське, – научился читать.
Отец принёс мне книжку с картинками про «генерала Топтыгина». Это была моя первая книжка, которую я без мамы и папы (без их помощи) пытался одолеть. И когда пришли гости на мой день рождения, я, забравшись на спинку дивана, декламировал (так папа называл чтение вслух):
Дело под вечер, зимой,И морозец знатный, –бойко читал я, а тётя Нюра восторженно вздыхала. К концу я разошёлся:
Очищай дорогу!Сам Топтыгин-генералЕдет на берлогу, –чуть ли не криком закончил декламацию. Гости захлопали в ладоши, дядя Ваня достал шоколадный батончик:
– Идём мы с тётей Катей по Арбату, а тут лисичка бежит – остановила нас и попросила передать имениннику вот эту шоколадку.
Я уже знал, что лисички по городу не бегают, но возражать не стал, взял шоколадку и сказал «спасибо».
Дядя Ваня разливал вино по рюмкам, гости выпивали за моё здоровье. Потом я ещё смешил гостей, показывая, как ходит согнутая баба Таня, как переваливается с ноги на ногу соседка тётя Фрося, как важно, подняв подбородок, ходит папа.
– А похоже, Петь, похоже, – смеялась тётя Нюра.
Потом мама
Перед Первомаем отец поехал проведать рыбное хозяйство. Отец с егерем рано вставали, уезжали и возвращались поздно, а я с дочками егеря удил рыбу. В первый день я ничего не поймал, даже расстроился, потому как дочки егеря (они были постарше меня) наловили по целому кукану, сделанному из ветки. На второй день и мне улыбнулось счастье в виде двух пескарей – «кошкины радости». На третий день поехали в Москву, заехали на «Динамо» – у папы там были ещё дела. Попили чаю, мне к чаю купили булочку с кремом. Эту булочку с кремом я запомнил на всю оставшуюся жизнь.
А жизнь моя только начиналась, и уже много раз она проверяла меня на прочность: на этот раз «костлявая» снова замахнулась своей косой – температура, озноб, тошнота. «Скорая»… Большая Пироговка… приговор – дизентерия! Маму предупредили, что исход может быть самым печальным, всё зависит от организма. Врач, который меня осмотрел, сказал, что у ребёнка рахит – неправильное формирование костей грудной клетки и что я значительно отстаю в росте и в физическом развитии. Помню, мама сказала врачу:
– Так где ж ему было развиваться? Полвойны связанный был.
Врач тогда же посоветовал маме постараться найти дефицитные на то время лимоны – ни в магазинах, ни на рынке их не было.
Тогда же в больнице состоялось моё «сольное выступление». Через улицу на каталке меня перевезли в другое здание – привезли к студентам показать редкую, тяжёлую форму дизентерии. Студенты сидели до самого потолка, профессор им что-то рассказывал про мою болезнь, затем снял простынку, и все студенты по очереди подходили и внимательно рассматривали мою попу. Такого количества зрителей до этого случая я не припомню. Помню, аплодисментов не было…
Соседка по квартире, жена брата тётки Груши, работала буфетчицей в кремлёвской больнице. Больные там пили чай с лимоном, так вот эти пользованные дольки лимона тётя Настя принесла маме, ну а мама тут же привезла их мне на Пироговку.
– На-ко вот, Серёньк, попробуй, – открыла мама стакан с лимонными дольками и совсем тихо сказала самой себе: – Господи, помилуй!
Кризис миновал, и я стал поправляться. Начал вставать с постели, шастать по палатам и кабинетам. Когда-то я видел, как мама гадает на картах, и стал гадать медсёстрам: «Пустые хлопоты, скорое свидание, казённый дом, дальняя дорога…» Меня любили, особенно медсёстры, я им загибал были-небылицы про войну: как мы с мамой партизанили, как били немцев, взрывали поезда и те летели под откос, взрывали мосты, поджигали склады. Наверное, я им рассказывал какое-то кино, а так как был горазд на выдумки, то в лицах показывал и наших, и немцев. Медсёстры смеялись, а тётенька-врач в очках сказала: «Артист», – и не засмеялась. Медсёстры спрашивали маму: «А правда, что сынок с вами партизанил?» Мама любила шутку: «А как же? Грудь пососёт – и давай партизанить».