Далекие ветры
Шрифт:
Ему хотелось обнять Почтаря за безмолвный этот сговор, за то, что позволяет тереться о шею, безбоязненно задевать задние ноги, которые всегда вызывали страх и при неудовольствии вскидывались и могли сбить.
Обнять за то, что позволил он Петьке проникнуть в тайну.
Чтобы испытать его доверчивость, Журавлев зашел сзади, уперся и толкнул Почтаря в бок. Тот переступил ногами и даже не захотел заметить такое насилие.
Если раньше конь не позволял Петьке поймать себя, надеть узду, то теперь, после этого доверчивого знакомства, легко
В разговоре, окриках, в общении с конями было для Журавлева больше жизни и тайны, чем в мальчишеской игре в «костылки» или рыбалке с удочкой на Ине.
Он любил лошадей — сильных, беспокойных и доверчивых животных.
И лошади его понимали с того теплого утра. Давно это было: прошел целый год войны. И понимали кони Петьку, наверно, потому, что добрее людей. Ну и пусть. А в Анну Ефимовну он все равно не целился.
Димка думал: ну и что, что война. Где еще она? В Сибири ее и не слышно. Что отцы-то воюют? Что с фронта письма пишут?
Кажется, ничего в деревне не изменилось, И амбары — как стояли вокруг, так и стоят. И избы на месте, и огороды. И березки. Если войны близко нет, как она могла взрослых так изменить? Уже весна. Уже тает все, а к посевной никто не готовится.
Всегда, как только снег растает на колхозном дворе, в воскресенье устраивали весенний смотр: кто чем в посевную заниматься будет, кто как готов.
Одни мужики коней в бороны запрягут, другие — в сеялки. Поварихи на телеги фляги поставят. Выстроятся в линеечку вокруг колхозного двора, на челки лошадей ленты привяжут, ждут, когда председатель с бригадирами обход начнут: смазку колес проверять, сбрую осматривать.
Лошади удила грызут, ноздри раздувают на тепло.
Весенняя выставка! Взрослые в этот день всё, о чем думают, чем занимаются, — от пацанов не прячут. Все напоказ. До двенадцати праздник.
И пацаны к этому празднику приобщались и уж готовы с этим праздником и лето встречать. А летом — кино с ночевкой на хуторе и поздние вечерние песни женщин на дорогах.
Сейчас женщины, как старые, — все черные стали. До войны мать как пойдет в лавку, вернется и… «Димка, где ты? Смотри, какие гостинцы я тебе принесла. На тебе, Димка, конфеточки в бумажках».
А сейчас так просто конфеты не продают — только на обмен.
Димка с ребятами тоже знает, чем с продавцом обмениваться.
Весной лошади линяют.
Сделаешь из щепки расческу с деревянными зубчиками и чешешь в загоне бока лошади. Два раза чесанул — и целый валик шерсти. Снял его — и в карман. За день карман туго раздуется.
Вечером прибежишь в лавку. Достанешь начесанную шерсть — а она скаталась в кармане, как подушка, — и кладешь на железную тарелочку на весах.
Низенький дядя Федя с горбом под пиджаком и с длинными ногами подойдет и большими ладонями проверит, — ничего там внутри шерсти не закатано для тяжести? — положит на весы. А потом из фанерного ящика зачерпнет рукой конфеты и на другую тарелочку насыплет.
Подушечки
— Завтра еще приноси, — говорит дядя Федя.
— Ладно, — говорит Димка и ждет, когда его друзья свою долю получат, чтобы дорогой сосчитать, кто больше заработал. Петька Журавлев с ними лошадей не скребет: школу бросил, так, наверное, дома сидит или в конторе.
Только один раз они его встретили.
На улице было жарко. Лошади пригрелись в загоне, стояли дремотно. Головы у них тяжелые, бугристые холки шелушатся.
Сено весной кончилось, и лошадей кормят соломой.
Деревянная гребенка прыгала по ребрам лошадей, как по стиральной доске.
Димка с ребятами с утра около лошадей: пальто и штаны в линялой шерсти.
— Смотри! С одного Бузотера, — хвастал бурым клубком Шурка Юргин и еще из внутреннего кармана доставал пеструю кошму начесанной шерсти. — Это для фронта. Дядя Федор сказал. Солдатам пимы катать, — сообщает Шурка. — Видел? Это, может, как раз моему отцу попадется.
У Димки шерсти мало в карманах, а Шурка торжествует.
— Пестрые пимы на снегу заметны, — отмечает Димка. — Немцы сразу ранят в пестрых пимах. Я для своего отца буду только белую сдавать.
Димка всегда радуется своим мыслям. Они и других поражают.
— У моего отца белые пимы будут и маскхалат: попробуй на снегу заметь.
У Шурки растерянные глаза: про маскхалат он не думал.
— Я сейчас Сивуху буду ловить, — сообщает Димка. — Если хочешь — давай вместе. А эта твоя шерсть пусть другому кому достанется.
— Сегодня нам пофартило, — говорит Шурка. — Лошади стоят смирно.
Но Сивуха ребятам не давалась. Димка ее только у плетня гребенкой задел: белая шерсть с нее сразу большим клоком счесалась.
Пузатая Сивуха с прогнутой спиной от плетня отошла и к себе больше не подпускала.
Начинаешь подходить к ней спереди — уши прижимает, злую морду навстречу вытягивает и поворачивается задом. Обходишь ее с боков — она задом напротив становится, будто у нее в хвосте магнит и она за тобой следит, всегда держит, где бы ты ни находился: настороженная, собранная. Ребята останавливались, и Сивуха останавливалась: трогала губами солому, будто никого у нее за спиной не было, а сама не пропускала ни одного движения.
Димка видел вздувшиеся у нее на ляжках жилы, истертые копыта и представлял, как она может ударить в грудь, опрокинуть. Как заглохнет дыхание. А звезданет выше по подбородку — и все лицо размесит.
Сивуху и мужики в поле не могли поймать: «Немолодая, а дура».
Решил Димка Сивуху в угол загнать и увидел, что за ним из-за ворот следит Журавлев.
— Смотри, — сказал Шурка и подошел к Димке. — Вот он.
Ребята давно искали Журавлева. Хотели отлупить за то, что Анне Ефимовне лицо разбил.