Далекие журавли
Шрифт:
И правильно, конечно, что будут судить. Если все сейчас станут убегать с работы, то что же это получится? Война есть война, и тут некогда нянчиться с каждым.
Да, судить его будут, это Пауль знал. И что строже будут судить, чем любого другого, тоже знал. Строже, потому что он немец. И потому, что война идет с немцами. Ведь если он бежал с работы, которая нужна для победы над фашистами, то он тем самым пособничает им. Пособничает фашистам в то время, когда вся страна насмерть бьется с ними. Значит, он предал свою родину, предал советский народ. Он предатель, а с предателями разговор короткий. Тем более с предателем-немцем. Родная кровь заиграла? За своих? Ну что ж, получай за это!
Так ему скажут, так его будут судить, если задержат. И правильно
Но он не предатель. И никогда им не будет. И он докажет это. Что с того, что он тоже немец и говорит с врагом на одном языке! Он не такой немец. Уже почти двести лет, как его предки живут в России. И он здесь родился и всю свою жизнь прожил в России. Да хоть бы и не всю жизнь. Да хоть бы он вообще не жил в России. Он другой немец, и фашисты для него еще больше враги, чем для любого другого. Больше, потому что для других они просто звери, убийцы, насильники, которых надо уничтожить, чтобы самим остаться в живых, чтобы освободить родину. А для него они вдобавок осквернители всего немецкого, позор, грязь немецкого народа. Они причина страданий его и его близких, его друзей и товарищей, тех полутора миллионов советских немцев, которые держат сейчас на своих плечах двойное бремя — бремя военных тревог и труда для победы, которое несут все в тылу, и бремя недоверия: ведь они немцы, а вокруг них в бедах, в страданиях живут люди, чьи мужья, сыновья, братья, отцы воюют и погибают в войне с немцами. И неизвестно, какое бремя из двух тяжелее.
Нет, у него с фашистами свои счеты. Только бы не задержали его. Только бы не Напороться ни на кого раньше времени!..
Всю первую ночь Пауль почти бежал. Только раз он замедлил шаги. Вытащил из мешочка бутылку, чтобы выбросить ее: сроду не пил этот вонючий самогон. Попросил у Федора только из осторожности, чтобы тот на самом деле поверил, что он собирается отметить день рождения и хочет угостить товарищей. А то начал бы думать, зачем сразу две буханки хлеба, да как он весь месяц будет без хлебной карточки. Еще догадался бы, что тут что-то не так, испугался бы. С самогоном же все просто и понятно. А теперь к черту эту бутылку, только мешается, лишний груз. Он хотел уже запустить ее в темные кусты, но тут пришла ему другая мысль. Не-ет, бутылка еще пригодится! Пусть еще полежит в мешке, побулькает!
Сначала он считал дни по оставшемуся хлебу. На день отрезал четверть буханки — восьмушку на утро и восьмушку на вечер. Потом хлеб кончился, значит, прошло уже восемь дней. Вскоре он сбился со счета. Однако это уже не имело значения. Главное, он ушел, и его до сих пор никто не остановил, и долгожданный момент уже близок…
Разбудил его проходящий поезд. Собственно, не столько поезд — к грохоту вагонов он уже привык, — сколько песня и звуки гармошки. Пауль очень любил эту песню. Сам не раз пел ее, правда по-немецки, в свои комсомольские годы.
Дан приказ: ему на запад,
Ей в другую сторону.
Уходили комсомольцы
На гражданскую войну.
Пауль осторожно выглянул из кустов. Да, ехали новобранцы. Один за другим медленно — станция близко, об этом Пауль догадался еще ночью, поэтому и остановился здесь — катились мимо вагоны-телятники. Двери вагонов были раздвинуты, и в проемах, опираясь на поперечную перекладину-брус, стояли новобранцы. Вот подошел и вагон с песней. Гармонист сидел, свесив ноги, на полу в середине проема. Рядом с ним сидели еще двое. За ними стояло несколько человек. С левого края пожилой мужчина обнимал узкие плечи совсем молоденького парня. «Может быть, сын?» — мелькнула у Пауля мысль. Паренек пел, облокотившись на брус и оперевшись подбородком на руки, так что, когда он открывал и закрывал рот, голова его поднималась и опускалась. «Ведь не удобно так петь», —
«…если смерти, то мгнове-ен-ной, если раны — небольшой».
Мужчина пел, сдвинув брови, решительно и серьезно. Гармонист только чуть заметно кивал под музыку и правой ногой в подвязанной бечевкой калоше, надетой на толстый шерстяной носок, отбивал в воздухе такт.
Вагон с гармонистом простучал мимо, затем и весь состав с кондуктором на заднем тамбуре оставил позади себя блестящую двойную дугу поворота.
Пауль поднялся: пора.
Он свернул мешочек, в котором было еще немного картошки, и запрятал в кусты. Еще раз проверил, нет ли чего лишнего в карманах. Нет, только фотокарточки жены и дочки, вышитый Ганной носовой платок, бритва за голенищем сапога да бутылка самогона во внутреннем кармане пиджака. Все в порядке. Можно трогаться в путь.
Он выглянул из кустов, осмотрелся. Никого. Спустился к насыпи и, уже не оглядываясь, быстро пошел к станции…
Как и надеялся Пауль, эшелон на станции остановился и новобранцы уже заканчивали обед. Они бегали по перрону, разнося в ведрах чай, толпились у крана, чтобы ополоснуть алюминиевые миски, входили и выходили из здания вокзала. На перроне было много женщин и детей. Почти все они были с корзинками. Новобранцы стояли кучками вокруг них, ели красные помидоры, хрумтели огурцами.
Пауль прошел вдоль состава, незаметно приглядываясь ко всему. Потом, окончательно приняв решение, направился к выходу с перрона. Навстречу ему торопливо семенила старушка, придерживая концы фартука.
— Подожди-ка, сынок! — сказала она и раскрыла фартук, в котором были помидоры и огурцы. — Вот, угощайся.
Пауль даже растерялся от неожиданности. Затем взял огурец и помидор.
— Спасибо, мамаша! — сказал он хриплым голосом: как он давно уже ни с кем не разговаривал!
— На здоровье, сыночек, на здоровье… На фронт, значит, едете? Мои вот тоже зимой ушли. Старшего недавно убили, на пасху похоронка… — Старушка наклонилась, уголком фартука вытерла глаза. — Теперь двое осталось там. Ты кушай, кушай… Далеко едете-то? Не знаешь? Ну да, куда привезут… Может, моих встретишь там, а? Никифор один, другой Сеня. Дроздовы мы. Запомнишь? Запомни, может, встретишь. Скажешь, мать видел. Скажешь, все хорошо, пусть не беспокоятся. Только вот Михаила… — Старушка опять наклонилась к фартуку. — Ну, ладно, сынок, сохрани тебя бог. — Она быстро-быстро перекрестила его несколько раз. — Бей их там, иродов-то, да скорей домой приходите. Тяжело бабам-то одним в колхозе, тяжело… Возьми еще помидор, вот этот побольше… На здоровье, сынок… Прощай, милый…
Пауль, чтобы скрыть подступившие слезы, быстро пошел дальше. Ах, бабуся! Как хорошо, что ты остановила, угостила и доброе слово сказала! Что за своего, за одного из этих, что едут навстречу пулям и смерти, приняла. Да, должно у него все получиться, должно. Не может не получиться!
Пауль вышел за ограду станции, пересек привокзальную площадь. От продуктового магазина, где у крыльца две девчонки торговали семечками, было хорошо видно, как забегали вдруг все на перроне, как дернулся состав, как замахали руками женщины и как опустела постепенно платформа, когда эшелон ушел. Пауль попросил у девчонок четвертушку старой местной газеты и пошел по улице еще дальше от вокзала. Отойдя на несколько кварталов, он остановился.
«Так, теперь, пожалуй, можно», — подумал Пауль. Он вытащил из кармана бутылку самогона, завернул ее в обрывок газеты и повернул обратно. Он шел все быстрей и быстрей. Привокзальную площадь пересек уже бегом. Тяжело дыша, с бутылкой в руках взбежал на почти пустой перрон. Увидел: у входа в вокзал стоят двое в военной форме, с красными повязками. У одного на повязке надпись «комендант», у другого — «военный патруль». Пауль подбежал к ним.
— Поезд… куда поезд? — задыхаясь, спросил он.