Далёкий край (др. изд.)
Шрифт:
тонко заголосил тощий дядя Кузьма.
Коняев слушал, улыбаясь во все широкое, красное лицо и как бы любуясь атаманом. Он был счастлив, что Скобельцын велел охотникам принять его в свою компанию.
Сегодня Коняев всех угощает, а как заедет на Амур, уговорит завернуть на ярмарку, на торгачины. «Нечего им торопиться, — полагает он, — успеют поймать соболей. Я их угощу, ссужу кое-чем, будут у меня в пути помощниками».
Эх, у-ла-лахором пели казаки.
— Лихая песня! — воскликнул атаман.
Они сделали Амур…дружно гремел хор.
— Паря, эта песня нравится мне, — рассуждал Скобельцын. — Не шибко складно, а правда: ведь Шилка и Аргунь — с них составился Амур…
Ух, у-ла-ла да у-ла-ла, они сделали Амур…
— Эта песня и орочонам нравится, они тоже ее знают. У-ла-ла — это и им понятно. И тунгусам. Ула — значит речка по-тунгусски.
— Гляди, и Маркешка идет.
— Ой, бабы! Хабариха в новое платье вырядилась!
— Гляди, гляди на нее. Ай-ай… А Маркешка-то какой нахал! Под ручку ее! Подхватывает, как городской. Уй и нахал! Дивоньки!
— Здорово, казаки! — ввалился в дверь маленький кривоногий Хабаров.
Это был знаменитый самоучка-оружейник, которого знала вся Шилка и чьи ружья славились в пограничных с Забайкальем областях Китая. Маркешка делал у себя в кузнице за лето несколько ружей, а потом менял их орочонам, тунгусам и бурятам, среди которых все охотники были у Маркешки добрыми приятелями. Он делал это не столько из корысти, как из самолюбия и гордости, желая, чтобы всюду известно было его мастерство. Охотники, зная, что Маркешка меняет ружья, наперебой напрашивались ему в приятели.
Следом за Маркешкой появилась его жена Любава, полная, дебелая молодица, румяная, в ярком платке и в зеленом платье с кринолином.
— Выдь на середку, — сказал ей муж, — утри им носы.
— Давай с тобой станцуем, — сказала мужу Любава.
— Ты куда, кривоногий? — зашумели бабы, хотя все знали, что Маркешка лихо танцует.
— Погодите… Вот ваш род столько проживет на Шилке — и вы станете кривоногими. Любава, дай им форсу, чё задаются. Кадриль ли, кого ли будем танцевать?
— Ну, чего тебе сыграть: кадриль ли, польку? — спросил Михайла. Венгерского?
— На что венгерского!.. Давай забайкальский голубец! Э-эх…
И Маркешка, притопнув и разводя руками, лихо прошелся под звуки скрипки и бубна.
За редким березняком, во мгле, тусклым желтым пятном всходило солнце. Мохнатые лошаденки быстро вынесли широкие розвальни на амурский лед.
Далеко позади, на низком берегу Аргуни, остались заснеженные домики усть-стрелочного караула — последнего русского селения.
—
— Есть не только малопульки.
— Шевели сивку. Не люблю тихо ездить, — сказал тощий дядя Кузьма. Ленивых лошадей убиваю. Бурят в гости приглашу и съем с ними.
Маркешка тяжко вздохнул.
Долго охотники ехали молча. Маркешка лег ничком и утих.
— Ты чё, плачешь, что ли? — спросил Бердышов.
— А что, тебя разве тоска не берет? — поднялся Маркешка. — Я чё-то нынче еду с неохотой.
— Что такое?
— Баба вчера рассердилась; она себе кринолин пошила и орет в голос, чтобы я не ездил. Чуть меня не поцарапала. Дескать, ей опять целый год ни одеться, ни съездить в гости, ни на Шилку, ни на Ингоду. Верно, нам по тайгам шататься, а ей и ста верст не отъехать. Сладко, что ли? — Маркешка помолчал и вдруг спросил: — А когда домой вернемся?
— Ты что, малый ребенок? — рассердился Михайла Бердышов. — Нянчить тебя? Вот я и не люблю с тобой связываться. Эй, Андрюшка! — крикнул он.
В задних розвальнях поднялись закутанные в шубы Коняев и Карп Бердышов.
— Маркешка уж к жене обратно хочет! Стосковался! Что с ним будем делать?
Коняев откинул широкий воротник и пригрозил Маркешке бичом.
— Поше-ел! — решительно крикнул на лошадей Хабаров. — У тебя бы такая баба была, что бы ты запел? — с сердцем молвил он, укладываясь в сани. Как бы расставался?
— Вон у Алешки баба красивей твоей! А он второй год пропадает где-то, не боится. А ты жены боишься.
— А что, моя разве хуже Алешкиной? — с обидой воскликнул Маркешка. Вот вернемся, оденем их, выведем в люди.
— Куда тебе! — махнул рукой Михайла.
Кони бежали над крутыми скатами левого берега.
Из сугробов под утесами торчали редкие березы и убогие, растрепанные ветром лиственницы.
— А Алешки давно где-то нету, — задумчиво молвил Хабаров. — Может, он уж погиб.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
ТОРГАЧИНЫ
Каменные обрывы темнеют над широким речным льдом. Хребты подошли близко. В хребтах каменные щели, синие вершины во мгле, морозный туман в падях.
Из скал выбегает речка — Старая Каменка. В устье ее, на льду, в ущелье, закрытом от ветров, — больджары — ярмарка. Русские, орочоны, манягры, солоны, тунгусы, маньчжуры и китайцы съехались торговать. Коняев уговорил охотников завернуть сюда же. Те согласились. Каждому хочется повидать своих приятелей — их тут будет немало.
Дымятся костры. Слышен бубен. Пахнет жареным мясом. Олени, собаки, лошади, нарты, сани… Даурские вьючные кони… Повсюду на снегу грудами лежат меха.