Дальгрен
Шрифт:
Он похоронил свой персик.
Белизна завихрилась в сиропе.
– А знаете, что было бы прелестно? – сказала миссис Ричардс. – Если б Шкедт прочел нам какое-нибудь стихотворение.
Он запихал в рот полперсика и сказал:
– Нет, – проглотил и прибавил: – Спасибо. Мне что-то не хочется. – Он устал.
Джун сказала:
– Шкедт, ты ешь ложкой для сливок.
Он сказал:
– Ой…
Миссис Ричардс сказала:
– Ой, да ничего. Все уже взяли, кто хотел.
– Я – нет, –
Шкедт посмотрел на свою вазочку (полперсика, вывернутые наизнанку в сиропе и сливках), посмотрел на свою ложку (исполосованное сливками воронение вдоль черенка), на большую вазу (ущелья в белых холмах над граненым краем).
– Да ничего страшного, – сказал мистер Ричардс. Поблескивая, ваза отъехала за свет свечей. – Я своей ложкой возьму. Все ошибаются. Бобби так делает постоянно.
Шкедт снова занялся своим персиком. Костяшки заляпало взбитыми сливками. Два пальца липкие от сиропа. Кожа после ванны еще сморщенная. Мозоли обгрызенные и обсосанные – так, наверно, выглядит проказа.
Артур Ричардс что-то сказал.
Мадам Браун что-то ответила.
По комнате пробежал Бобби; миссис Ричардс на него заорала.
Артур Ричардс еще что-то сказал.
Сливки растеклись в луже на дне вазочки и наконец дотянулись до стекла со всех сторон.
– Мне, наверно, скоро уже пора. – И он поднял голову.
Золотистый узел галстука у мистера Ричардса сполз вниз по рубашке на три дюйма.
Мистер Ричардс распустил галстук, пока Шкедт не смотрел? Или Шкедт просто не запомнил?
– У меня встреча – надо пойти, пока еще не очень поздно. А потом… – Он пожал плечами: – Я хочу прийти завтра пораньше.
– Уже так поздно? – Миссис Ричардс как будто расстроилась. – Что ж, вам, наверно, надо выспаться – вы столько мебели тут перетаскали.
Мадам Браун отложила на стол льняную салфетку. (Шкедт сообразил, что сам так и не положил свою на колени; она аккуратно лежала подле его закапанного и заляпанного места за столом, рядом с монограммой «Р.» – одно-единственное лиловое пятнышко.)
– Я и сама подустала. Шкедт, вы не могли бы подождать минутку и проводить нас с Мюриэл? А кофе есть, Мэри?
– Ох батюшки… Я не сварила.
– Тогда мы сразу и пойдем. Шкедту уже не терпится. А я совсем не хочу бродить по улицам в такую поздноту.
Этажом ниже кто-то рассмеялся; смех подхватили другие, а затем вдруг – череда стуков, словно падала крупная мебель: бюро повалило кровать, а та – шифоньер.
Шкедт встал из-за стола – на сей раз придержав скатерть. Рука еще болела.
– Мистер Ричардс, вы мне заплатите сейчас или когда я всё закончу? – Выдав это, он внезапно изнемог.
Мистер Ричардс подался назад. Кулаки в карманах пиджака; передние ножки стула приподнялись.
– Вам,
– Я проработал часа три с половиной. Или четыре. Можем считать, что три, если хотите, раз я только начал. – Он взял темный прямоугольник – сложенную вчетверо одинокую пятерку.
Шкедт вопросительно посмотрел на мистера Ричардса, затем на мадам Браун – та склонилась над стулом, щелчком пальцев подозвала Мюриэл.
Мистер Ричардс, снова сунув руки в карманы, улыбнулся и покачался.
Стоило бы еще что-то сказать, но с трудом придумывалось что.
– Э-э… спасибо. – Шкедт сунул деньги в карман штанов, оглянулся на Джун, но та уже вышла. – Спокойной ночи, миссис Ричардс. – И он пошел по зеленому ковру к двери.
Позади него – он щелкал замками, одним за другим, их было ужас сколько – мадам Браун говорила:
– Доброй ночи, Артур. Мэри, спасибо за ужин. Джун?.. Джун?.. – окликнула затем она. – Я ухожу, милочка. До скорого. Доброй ночи, Бобби… А, он у себя. Наверняка с книжкой – знаем мы Бобби. Мюриэл, пойдем, дорогая. Я иду, Шкедт. Еще раз доброй ночи.
Дым был густ – Шкедт даже заподозрил, что стекло матовое, а он неверно запомнил, что прозрачное…
– Ну, – мадам Браун толкнула треснувшую дверь, – что думаете о Ричардсах, денек на них поработав?
– Ничего не думаю. – Он потянулся в слишком вязкой ночи. – Я просто наблюдатель.
– То есть вы много чего думаете, но формулировать полагаете затруднительным или необязательным. – (Мюриэл зацокала когтями прочь по бетонной дорожке.) – Они озадачивают.
– Лучше бы, – сказал Шкедт, – он заплатил мне за весь день. Само собой, раз они меня кормят и всякое такое, – впереди замаячила еще одна многоэтажка, ряд за рядом темных окон, – пять долларов в час – куча денег.
По фасаду всползал дым. Конечно, Шкедт думал о Ричардсах; он припомнил свои размышления за работой в квартире наверху. И – тут мадам Браун тоже не ошиблась – он, разумеется, не пришел ни к какому итожимому выводу.
Она, заложив руки за спину, смотрела на мостовую, шагала медленно.
Шкедт, обеими руками держа перед собой тетрадь (чуть ее не забыл; мадам Браун отдала ему в дверях), задрал голову и почти ничего не разглядел.
– Вы по-прежнему работаете в больнице?
– Что?
– В психиатрической больнице, про которую рассказывали. – Ходьба слегка его оживила. – С детьми. Вы по-прежнему ходите туда каждый день?
– Нет.
– А.
Больше она ничего не сказала, и продолжил он: