Дальний приход (сборник)
Шрифт:
— О, Господи! — говорю. — Извините, пожалуйста…
Но сосед не обиделся.
— Не берите в голову, — говорит. — Другие в обморок падали, бывало.
— Где это вас? На Невском пятачке, вы говорили?
— Можно сказать, что на Невском пятачке…
— Простите… А почему так неопределенно?
— Потому что, если разобраться, то раньше это произошло. Еще здесь, на Валааме…
— Как это? — спросил я. — Ничего не понимаю…
— Это верно… — сказал сосед. — Понять тут действительно ничего невозможно. Я ведь, дорогой товарищ, в морской школе учился. Как взяли мы Валаам у
И вот однажды привел нас Исаак Львович сюда.
— По свя-ятым разойдись! — командует. — Приступить к уничтожению!
Мне преподобные Сергий и Герман достались.
Я кошку в руки взял, проверил — хорошо ли проволока держится, потом преподобных оглядел, прикидывая, откуда ловчей к уничтожению приступить.
И вот тут, понимаешь, с глазами Сергия встретился…
Смотрит он на меня как будто живой. И главное, без страха смотрит, а задумчиво так, словно высмотреть пытаясь, что я за человек. И я…
Ты понимаешь, я и сам как будто не на него, а на себя смотрю… И тоже сообразить пытаюсь, что я за человек…
Сколько я простоял так, не знаю. Тут комиссар, Исаак Львович, ко мне подлетает.
— Юнга Иванов!!! — кричит. — В чем дело?
— Не знаю, — говорю, — Исаак Львович… Чего-то странно мне.
— Странно?! — закричал комиссар. — А ну, швабру в руки, юнга Иванов! Выполнять приказ! Предрассудок уничтожить!!!
Он кричит так, а изо рта слюна прямо в лицо мне летит. И такая слюна жгучая у него, что кожу палит…
Я уже и не понимаю ничего. Словно столбняк напал. Но швабру поднимаю и медленно так железной проволокой по лику преподобного провожу…
А потом уж и не знаю, что со мной было. Очнулся в постели…
Товарищи по школе, конечно, посмеялись надо мною. Девчонка, говорят, ты, а не моряк. Но посмеялись и позабыли. И я тоже позабыл, тем более что война тогда началась…
Разбросало нас всех…
Кто куда попал…
Кто-то за Урал учебу продолжать отправился, кто-то в Москве остался, а я в Ленинград попал, на Невском пятачке оказался…
Вот где ад был…
Из наших, почитай, никого целыми не осталось. И я бы тоже не остался живой, если бы молиться не стал.
Прямо передо мной тогда мина разорвалась…
Но я, — вы, конечно, не поверите! — не разрыв перед собою увидел, а преподобного Сергия… Как тогда в церкви…
И как тогда, очнулся уже в госпитале. Сам цел, а лицо все иссечено осколками…
— Да… — проговорил собеседник. — Такую вот историю мне юнга Иванов рассказал.
— Чего же здесь удивительного? — сказал я. — На войне много таких историй происходило. Почти с каждым фронтовиком какое-нибудь чудо было. Мне один фронтовик говорил, дескать, с кем чуда не произошло,
— Верно, конечно, про чудеса… — согласился собеседник. — Только тут другое… Мы ведь с бывшим юнгой Ивановым в храме разговаривали, как раз возле стены, на которой фреска. Преподобные Сергий и Герман Валаамские… Похоже, что юнга Иванов эту фреску и должен был счистить, как комиссар приказывал… И вот посмотрел я на Сергия, и снова словно током ударило. Лик его ну точь-в-точь как лицо у юнги Иванова изуродован был!
— Как же так? — помолчав, спросил я. — Как же вы себя верующим человеком не считаете, если такое видели?
— Как? — собеседник попытался усмехнуться. — Не знаю… Видеть всякое приходилось, да столько всего наделано, что страшно, понимаете ли, верить. Страшнее всего это для нас…
На этот раз моему собеседнику удалось усмехнуться.
Хотя, может быть, лучше он и не пытался бы усмехаться…
Приснопамятная Мария
Литургия закончилась.
В храме остались те, что ожидали заказанных служб, да еще любопытствующие. Они толпились у прилавка, где торговали свечами и книгами, разглядывая иконы, бродили по церкви.
Вот хорошенькая молодая женщина в пушистой меховой шапке остановилась возле иконы Казанской Божией Матери, зашептала что-то, потом неумело перекрестилась и уже хотела отойти. Но нагнулась к иконе поближе, как в зеркале, рассматривая свое отражение. Поправила выбившуюся из-под шапки прядку и, почувствовав осуждающий взгляд, оглянулась на Марину и быстро отошла.
Марина тоже смущенно опустила глаза. Что ей было осуждать эту женщину, если еще год назад и сама она тоже не знала, как и когда креститься, где встать в храме…
Догорали на канунном столике свечи. Крест с распятым на нем Спасителем возвышался над трепетными огоньками…
Ожидание затягивалось, но наконец появился и батюшка.
Крепкий, чернобородый, он вышел из алтаря с кадилом в руке, и панихида началась.
Марина в последний раз оглянулась, но муж — панихиду она заказала по свекрови, сегодня была годовщина ее смерти — все еще не появился. Наверное, задерживался по своим делам. Вздохнув, Марина зажгла свечку, что держала в руке, и застыла, наблюдая за службой.
— Упокой, Боже, рабы Твоя, и учини я в раи, идеже лицы святых, Господи, и праведницы сияют яко светила; усопшия рабы Твоя упокой, презирая их вся согрешения… — звучали под сводами церкви высокие, скорбные слова.
Помахивая кадилом, священник подошел к подоконнику и взял лежащие там записочки.
Когда он первый раз оглашал имена, Марина отвлеклась и пропустила имя свекрови. Снова зазвучали слова молитв, и Марина решила больше не думать, успеет или нет застать хотя бы окончание панихиды муж. Глядя на огонечек своей свечи, повторяла она вслед за священником знакомые слова и теперь уже не пропустила, когда прозвучало имя свекрови. Только почему-то записку батюшка прочитал неправильно, вместо «приснопамятной», как положено в годовщину памяти, произнес «новопреставленной Марии»…