Дальний свет
Шрифт:
— Да, — она кивнула, улыбнувшись чему-то своему. — Знакомая картина.
Я не стала рассказывать ей, как задержалась за какой-то мелочью после спектакля и немного не успела вовремя, как угрожала бутафорским револьвером, выдавая его за настоящий, как позже притворилась местной сумасшедшей, чтоб во мне не узнали меня, как добралась наконец до уговоренного места, где ждало авто Вячеслава (я думала, он уедет, но он ждал до последнего и не давал шофёру тронуться с места — Вячеслав Удумаев, мой режиссёр, мой единственный настоящий друг). Не стала рассказывать,
И вправду, всё мутное, жуткое исчезало позади. В Ринордийске к тому времени для меня не осталось близких знакомых, что же до родных, то у меня, подкидыша в знатном доме, никогда их не было.
Но хозяйка всё расспрашивала, не только о Ринордийске, но и о стране в целом, и я рассказывала и рассказывала. Особо её интересовали слухи о недавнем восстании рабочих в Воломееве, но я мало что слышала об этом и не могла удовлетворить её любопытство. Тогда она снова спрашивала о другом. В конце концов я не смогла сдержать удивления и спросила, неужели ей и впрямь интересно — ведь она уехала оттуда так давно.
— Магда, — сказала она по-прежнему приглушённо, но твёрдо. — Магда, я делала эту революцию. Пусть больше здесь, чем там, но ведь это едино. Я не совершила многого, но всегда поддерживала морально и идейно. Когда нельзя было сидеть сложа руки, я была со всеми, и моя доля участия есть тоже. А теперь я хочу знать, кто убил нашу революцию. Хочу знать поимённо.
— Вы всё ещё верите в революцию? — изумилась я.
— Да, — глаза девочки из пролетарского гетто смотрели на меня. — Да, верю.
— Вы удивительная, — сказала я искренне, снова назвав её полной формой.
— Можно без отчества? — она улыбнулась слегка смущённо. — Сразу такой старухой себя чувствую.
— Хорошо, — на этот раз я сократила её имя до двух слогов.
Один предмет в комнате имел вид вещи более обжитой и находящейся в обращении: небольшое чёрное пианино. Пыль с него была стёрта, рядом стояла удобная банкетка. Я всегда любила пианино, но научиться играть на нём так и не довелось. Когда в одном из спектаклей мне потребовалось изображать пианистку, меня выручил оркестр, сама же я только стучала по бутафорским клавишам. Впрочем, публика, похоже, ничего не заподозрила.
Я рассказала эту историю хозяйке.
— Вы удивительная, — вернула она мне мои же слова.
Затем с заговорщической улыбкой покосилась на местное пианино и проговорила:
— Скажите, Магда, какую песню пела Летенция в спектакле на годовщину восстания?
О Боже, о чём она спрашивает! Неужели она и вправду думает, что я могу вспомнить каждую роль в каждом спектакле, когда их было уже столько, что сбиваешься со всякого счёта. Это была моя первая мысль, но вслед я всё же с усилием припомнила тот спектакль. Не слишком много: только то, что я, кажется, стояла на какой-то верхотуре и в волосах у меня
Поразмыслив с минуту, я ответила:
— Думаю, это была марсельеза.
Она улыбнулась, будто вспомнила что-то приятное.
— Марсельезу я, пожалуй, смогла бы вам обеспечить. Я когда-то неплохо её играла.
39
Солнце взошло над Ринордийском, и на месте, где должен был быть дом, открылся чёрный остов, и кровь стекала по нему, будто по обглоданной черепушке. Когда стало ясно, что сейчас он откроет пасть и заскрежещет зубами, Феликс проснулся.
Темнота… Склеп, не иначе.
Впрочем, нет, проступило окно, от него — едва успел заметить — тихо скользнул к кровати чёрный силуэт… Ах да, Китти.
Она присела с ним рядом.
— Сон?
— Да, — он несколько раз втянул воздух. — Я не буду рассказывать.
— Не надо.
Больше она ничего не сказала, лишь молча и мерно гладила его по голове.
— Этот город — как большой мертвец, — пробормотал Феликс. — Нет… Как будто сидишь с умирающим.
— Да, как с умирающим, — Китти кивнула в ответ на удивлённый поворот головы. — Я тоже это чувствую.
Теперь, когда она была рядом, когда можно было говорить с ней и держать её за руку, страх проходил, нелепые слова и картинки забивались куда-то в дальние углы, из которых и вышли, оставляя только смутную неназванную тревогу.
— Я разбудил тебя?
— Бессонница, — напомнила Китти.
— Снова?
— Угу.
Время текло странно в ночи: будто не текло вовсе… Будто его вообще не существовало в мире. Лишь тишина звучала им, вокруг них.
— Китти?
— Да?
— Ты веришь, что после смерти ещё что-то есть?
Она помолчала немного.
— Не знаю. Я много думала об этом. Иногда мне казалось так, иногда иначе. Но… нет, не знаю.
— А если предположить, что да… Как думаешь, как это могло бы быть?
Молчание затянулось на этот раз, и он продолжил сам:
— Я иногда думаю, что абсолютный конец — это не самое страшное. Знаешь, что страшнее?
— Да?
— Если бы пришлось бродить в какой-то мути, в тумане… ещё с отблесками чувств, ощущений, но уже не собой, а просто… каким-то остатком. Бродить в одиночестве по чужим мирам, тенью без прошлого и будущего, ничего не запоминать, не мочь сделать и даже не хотеть… И так бесконечно. Бесконечно.
Китти, задумавшись о чём-то, смотрела в темноту.
— Ты слышал легенду о Вечном Ринордийске?
— Напомни?
— Есть город, далеко отсюда. Он всегда сверкает светом, но это не такой свет, как здесь. Там гуляют радостные люди в праздничных нарядах, звучит музыка, а в небе реют флаги. Это настоящий Ринордийск — такой же как здесь, но где всё хорошо и правильно. Там помнят о тебе и ждут, когда ты придёшь.
— Туда можно попасть?
— Только на последнем шаге. Тогда город открывает ворота.