Дальше ваш билет недействителен

Ромен Гари

Уже полгода, как мы вместе, а ты ничего не замечала, родная. Я неплохо держался. Ты, как все счастливые натуры, была не слишком требовательна, и даже не знала, до какой степени.

Мы еще на два дня задержались в Венеции, часами бродили наугад по городу, заходили во все церкви. А когда возвращались и я заключал тебя в свои объятия, это ты говорила мне: «О нет, Жак, пощади, я еле жива, не знаю, как тебе это удается, но ты просто неутомим…»

Ко мне возвращалась надежда. Оставалось лишь найти оптимальный ритм. В моем

распоряжении были все музеи Франции, так что я еще мог выкрутиться.

Глава III

Я отвез Лору в отель и вернулся к себе на улицу Мермоз. Квартира встретила меня с видом «все-на-своих-местах», который сразу же вызвал ощущение, будто я не у себя дома: меньше всего моему внутреннему настрою соответствовал этот вполне упорядоченный мирок. Все послания на письменном столе начинались одинаково: «Срочно позвоните…» Хорошо поставленный голос моей секретарши сообщил из диктофона: «Ваш сын просил зайти в контору, как только вернетесь». Я улыбнулся. Я плохо себе представлял, что могу поделать с инфляцией, с катастрофическим сокращением заказов — на восемьдесят процентов по отношению к прошлому году, — с обвалом на бирже, где мои акции за несколько месяцев потеряли три четверти своей стоимости, с энергетическим кризисом и с самым большим открытием после Колумбова яйца: что у Европы нет сырьевых ресурсов…

Сыну я позвонил:

— Привет, Жан-Пьер.

— Здравствуй, пап.

Я ожидал, что он станет задавать вопросы. Я не известил свой цюрихский филиал, который, впрочем, не занимался никакой реальной деятельностью. Всего лишь узаконенная фикция, придававшая мне в глазах швейцарских властей теоретическое существование, заодно позволяя быть в ладу с Французским банком. Жан-Пьер ни разу не позвонил мне в Венецию. Нетерпение, пылкость и импульсивность не в его характере: должно быть, он внимательно наблюдал за мной и извлек из этого некоторые умозаключения. Думаю, он очень старался не походить на меня — отцовское влияние. Молчание затягивалось: это выглядело так, будто я готовлюсь к эффектному выходу.

— Мы добились кредита. И учета векселей.

— Вот как.

— Признайся, ты никогда не верил…

— Мне не хватает воображения. Что же их подтолкнуло?

— В конечном счете, сам знаешь, все решает личностный фактор. Они меня знают. И они…

Я чуть было не сказал: «Знают, что я боец», но вовремя сдержался. Не ко времени. Спасаясь, я прибегнул к своему расхожему средству: иронии…

— Знаешь, когда Жискар д’Эстен затеял свое погружение на подводной лодке… я испугался. Не из-за подводной лодки, нет. Я испугался, как бы он не пошел по водам аки посуху. Я сам такой же. Творю чудеса.

— Это точно. Признаюсь, что не верил ни секунды. Дела идут — хуже некуда.

— Что ты хочешь, Европа проиграла свою историю. У нее нет собственных жизненных сил. Наши сырьевые ресурсы на восемьдесят процентов чужие. Говорят

о нашем «сером веществе», и тут, конечно, нам есть с чем работать. Там, внутри, бурлит вовсю. Но все наши источники энергии, жизненной силы — наши яйца, одним словом — они в третьем мире, у тех, кого мы раньше колонизовали. Так что теперь настал момент истины.

— Ты зайдешь в контору?

— Знаешь, я и отсюда все вижу…

— С тех пор как ты уехал, были еще отмены заказов. И запрет на увольнения…

— Да, я читал. Они правы. Еще договорим обо всем этом. Давай завтра вместе пообедаем. Мариетта тебе скажет где…

Я поколебался немного.

— Жан-Пьер…

— Да?

— Я почти решился продать. — Он молчал. — Во всяком случае, всерьез об этом подумываю… — Я вдруг услышал собственные слова, сказанные с горячностью, которая удивила меня самого: — Я больше не могу драться на всех фронтах сразу…

Быть может, таким образом я впервые признался самому себе, до чего дошел в своих отношениях с собственным телом и с Лорой.

Я положил трубку, начал разбирать чемодан, потом зашел в ванную. Опорожняя туалетный набор, обнаружил на дне какую-то бумажку и развернул: это был рецепт. Я выбросил его в мусорную корзину. Решил, что никогда не приму такого рода «укрепляющее». Впрочем, не за этим я ходил к доктору Трийяку. У меня появились боли в паху, наверняка из-за ревматизма.

— У вас несколько увеличена простата.

— Вот как?

— Мочитесь хорошо?

— Пока неплохо.

— Ночью встаете?

— Порой бывает, когда не могу заснуть.

— Я хочу сказать, чтобы помочиться.

— Не замечал.

— Струя мощная?

— Простите?

— Когда вы мочитесь, струя сильная, быстрая, упругая, дугообразная? Или же у вас из уретры едва сочится тощей, слабой прерывистой струйкой, которая возобновляется только после усилия с вашей стороны?

— Ничего такого не замечал. Мочусь, и все. Впрочем, понаблюдаю за собой, хотя…

— Трусы мочите?

Я уставился на него, раскрыв рот.

— Да, после пятидесяти, как правило, когда думают, что мочеиспускание закончено, и засовывают член обратно, всегда вытекает еще несколько капель, потому что слабеет мышечный контроль, понимаете, сфинктеры отвердевают, и на кальсонах остается желтое пятно. И сзади то же самое.

— То же самое… Что вы этим, черт возьми, хотите сказать?

— Рефлексы закрытия довольно вялые.

— Не замечал.

— Поначалу обычно никто и не замечает. Значит, вы говорите, у вас боли и тяжесть в паху?

— Да, иногда.

— Колет, будто кинжалом?

— Нет. Боль глухая.

— После эякуляции?

— Да, но бывает и когда я устал. Главное, ощущение тяжести.

— Это простата и семенные протоки. Неопасно, но имеет тенденцию стать хроническим. Механика немного изношена. Вставляйте свечу после каждого сношения.