Дальше живите сами
Шрифт:
Несколько лет назад у нее случилось подряд несколько инсультов. Помню, как муж возил ее на каталке у Пола на свадьбе. Она улыбалась криво, одной половиной лица, и ее морщинистая рука уже не дотягивалась до моей шевелюры. Кажется, она пыталась мне подмигивать, но тут уж наверняка не скажешь…
Наконец Эпельбаум отпускает мать и поворачивается к нам:
— Дети, берегите вашу прелестную мамочку. Договорились?
— По-моему, у него была эрекция, — говорит Венди, когда он все-таки уходит.
— Прекрати, — откликается мать, опускаясь обратно на стульчик. — Ты все выдумываешь.
— Мам, я сижу на уровне ширинки.
— Вот огурец! — задумчиво говорит Филипп. — Мужику под семьдесят, а у него встает.
— Какие вы все ужасные, — ворчливо говорит мать. — Вы ведь знаете Питера с детства.
— Этот чудный человек к тебе клеился, — отвечает Пол.
— Клеился, без вариантов. — Венди энергично кивает.
— Ничего подобного, — радостно отнекивается мать и краснеет.
Из кухни выглядывает Линда:
— Ну что, убрался уже этот старый козлище?
— Да что вы все заладили? — возмущается мать. — Он просто пришел мне посочувствовать.
— Ага, а мы тут некстати случились, помешали ему посочувствовать тебе в полной мере.
— Ну, Линда, ему же одиноко. Мы-то с тобой должны понимать, каково ему приходится. В нашем возрасте одиночество так беспросветно.
— О, взгляните на всех одиноких, — поет Филипп, — о, поймите их нежные души…
— По крайней мере, мог бы потерпеть и не лапать тебя до конца шивы. Это неприлично.
— Просто он тактильный человек. У него такая манера.
У него такая манера. Джен говорила ровно то же самое. В частности, когда познакомилась с Уэйдом на очередном юбилее нашей радиостанции. Он тогда от нее не отлипал целый вечер, тоже ручки гладил и приобнимал в процессе разговора. А Джен только посмеивалась. У него такая манера — этой фразой она оправдывала всё и всех. Кроме меня. А когда я попробовал использовать тот же довод и в ответ на какую-то ее обиду сказал: «Да ладно, это у меня такая манера», она велела мне заткнуться. С очаровательной улыбкой… Господи, как я скучаю по нашим ссорам!
Линда качает головой, глядя на маму:
— Ты ведь сама не веришь половине того, что говоришь. Разве не так?
— Не знаю. — Мама откидывается на стульчике. — Говорю-то я очень убедительно.
Глава 13
У девушки-оператора в банке потрясающая задница. Я имею возможность в этом убедиться, поскольку она встает и отправляется с докладом к начальнику, как только узнает, что я желаю снять шестнадцать из почти двадцати тысяч, оставшихся на нашем с Джен общем счете. Когда она возвращается, я вижу, что у нее и губки очень даже ничего — пухленькие, слегка выпяченные, — а на одной щеке ямочка. И вообще, наверное, она очень сексуальна — в глазах что-то есть, да и жвачку жует вполне эротично. Зовут ее Марианна, это я прямо у нее на груди прочел, точнее — рядом с грудью, на бейджике. А грудь загорелая, небольшая, но приподнятая чашечками бюстгальтера, и очень даже неплохо смотрится в V-образном вырезе кофточки. Думаю, диплома о высшем образовании у этой девушки нет, разве что прошла ускоренный двухлетний курс в местном Элмсбрукском колледже, получила какую-то корочку для проформы и — прямиком на банковские курсы. Она, как все девчонки ее круга, бегает на свидания с парнями, похожими на ее собственных братьев-мужланов с дурацкими татуировками на накачанных торсах — в виде дракона или огромных ртов группы Rolling Stones. Парни эти только дурят ей голову, а потом бросают. Днем ее мачо работают грузчиками, а по вечерам хлещут пиво и смотрят футбол, а она верит в их любовь и в семейное будущее, а разуверившись, спрашивает подружек — парикмахерш, медсестер, вахтерш и секретарш, почему все мужики — жлобы, почему ей никак не попадется хороший человек? И мне до смерти хочется объяснить ей, что я и есть тот самый хороший человек. Последний не-жлоб на земле. Что меня уже несколько месяцев никто не целовал, не ласкал, что у меня стоит на нее, как у прыщавого подростка, но я не просто хочу ее, я хочу влюбиться в нее! Да-да, я буду тебя любить, холить, лелеять, смешить, буду рад выслушать твои мечты и обиды, буду верным, никогда не забуду про твой день рождения, не стану клеиться к твоим подругам и списывать неверность
— А конвертик для денег можно попросить?
Хочешь знать, куда подевались хорошие мужики? Да вот они мы, у тебя под носом. Только нам наглости не хватает, поэтому ты нас и не замечаешь.
В последнее время со мной это постоянно: шагу не ступить — сразу влюбляюсь. В мире оказалось столько молодых прекрасных женщин! По одной мимолетной улыбке я прочитываю и темперамент и характер и за считаные секунды, пока горит красный свет, проживаю роман, а то и вступаю в брак с женщиной из машины, что остановилась рядом на светофоре. Меня завораживают их ноги, их губы. Их кожа, грудь, волосы… вот они улыбаются, вот хмурятся… шагают, покачивая бедрами, — вальяжно и неспешно… А как они пожимают плечами! Я воображаю не только секс, я воображаю совместную жизнь, знакомлюсь с их родителями, читаю с ними в постели воскресную газету. Я потерял Джен так недавно, я весь — саднящая, незатянувшаяся рана, и мне так не хватает глубинного единения, бессловесного понимания. Я хочу секса и не хочу быть один. Мне не нужны компании и тусовки, мне нужен близкий человек.
Марианна аккуратно упаковывает шестнадцать тысяч долларов в большой, песочного цвета конверт. Ноготки у нее красные, и на этом красном фоне на ногтях обоих безымянных пальцев нарисован еще и желтый закат, а кожа у нее молочная, ослепительно чистая… Я знаю, что мне не суждено целовать эти пухлые губки, что я не увижу ее обнаженной и даже не заставлю ее улыбнуться. Между нами толстое пуленепробиваемое стекло и миллион других преград, которые не описать, не преодолеть. Поэтому я просто забираю конверт и запоминаю ее дежурную улыбку — буду потом зачем-то вспоминать. Из банка я выхожу в окончательно разобранном состоянии, сдувшийся, точно воздушный шарик. Вот такая у меня теперь жизнь…
Глава 14
Уэйд счел за лучшее меня не увольнять.
— Я хочу, чтобы ты ясно понял, — сказал он. — Я тебя увольнять не собираюсь.
С тех пор, как я застал Джен с ним в постели, прошло шесть или семь мутных от слез и паники дней, которые я провел в подвале четы Ли, свернувшись калачиком на кушетке, оглушенный, ослепленный, впадая то в ярость, то в прострацию, то в горе, то в ужас. Короче — я тонул в дерьме.
Сейчас Уэйд восседал за своим бескрайним письменным столом из красного дерева в просторном кабинете, окна которого выходили сразу на две улицы. Стол этот был ему, в сущности, совершенно ни к чему. Да и кабинет тоже. В кулуарах на студии шутили, что кабинет нужен Уэйду, только чтобы удовлетворять жаждущих его внимания практиканток. Ха-ха.
Изображая задумчивость, он растянул губы вширь, обнажив два ряда ровнейших, белоснежнейших, довольно крупных зубов. Если делать шарж на Уэйда, строить его надо на очевидном триединстве: противоестественно идеальные зубы, до нелепости широкие плечи и, разумеется, не ведающий срама ненасытный член.
— Я понимаю, ситуация сложная. Ты меня теперь ненавидишь. Естественно, ненавидишь. И хочешь дать мне по башке дубиной. То, что я сделал, простить трудно, и мне сейчас очень неловко и тяжело. Ты вряд ли поверишь, но я правда сожалею.
Он смущенно улыбнулся, словно признался в какой-то мелкой, слегка постыдной слабости, вроде регулярных запоров или визитов к педикюрше. Потом пожал плечами — этими широченными, сферическими плечищами, которые всегда зазывно поигрывают под любым из его дорогих костюмов. Наверно, я всегда завидовал этим плечам, поскольку мои собственные обыкновенны и унылы до безобразия, а его — точно у стриптизера: надуты и внушительны, что под одеждой, что без одежды. Добро бы он был волосат, как горилла, — попадаются ведь и такие мужики, — но нет, на это надеяться нечего, поскольку Уэйд из тех, кто непременно изничтожает любые признаки растительности на своих замечательных плечах. Он их лазером выводит. Метод не самый надежный, у многих возникают побочные эффекты, но только не у Уэйда. У него все всегда получается. Это у меня наверняка бы возник ожог или полное обесцвечивание кожи. Кому что на роду написано.