Дама и единорог
Шрифт:
У Жанны есть любимая игрушка — палка с деревянной чашечкой на конце, а сверху прикреплен шарик на пружинке. Подкидываешь шарик и ловишь его в чашечку. Так вот. Ощущение было, как будто я все подкидываю шарик да подкидываю шарик и вдруг он плюхается в чашечку, громко стукнувшись о деревянное дно.
Наверное, монастырь уже подействовал на меня. Потому что я не заорала благим матом, не выцарапала Мари Селест глаза, не расплакалась, а спокойно спросила:
— Никола Невинный — отец маленькой Клод?
Мари Селест
— Теперь ясно, почему ты оказалась с ним во дворе. Драка — твоих рук дело?
Мари Селест взглянула на меня с испугом, и из глаз у нее опять потекли слезы.
Я заскрежетала зубами:
— Прекрати реветь.
Всхлипнув, она вытерла глаза и высморкалась в рукав. Мари Селест и впрямь глупа. Будь мы в Париже, она бы у меня за подстрекательство прямиком отправилась за решетку — а может, и того хуже. Но, запертая в монастыре, я была бессильна что-либо предпринять.
Вероятно, эта мысль ей тоже пришла в голову. Во всяком случае, она перестала хныкать и подозрительно покосилась на меня:
— А вы что здесь делаете, барышня? Вы так и не объяснили.
Не выкладывать же ей про Никола. Мари Селест ничего не знает про наши отношения, не знает, что я с ним занималась, вернее, пыталась заняться тем же самым, что и она. Сейчас мне было противно ее общество, но показывать это ни в коем случае нельзя. Придется врать, что я упекла себя в монастырь по собственной прихоти. Я подобрала вышивание и уткнулась в него глазами.
— Мама с папой решили, что перед помолвкой мне полезно несколько месяцев пожить в монастыре. Когда женщина выходит замуж, она теряет телесную чистоту. И ей особенно важно хранить в чистоте душу и обуздывать похоть, чтобы всем сердцем любить Богоматерь и нашего Господа Иисуса Христа.
Я говорила точь-в-точь как мама, разве что убедительности не хватило. И Мари Селест, как пить дать, мне не поверила, даже глаза закатила. Похоже, она не девица уже давно и, конечно же, не придает девственности такого большого значения, как мои домашние.
— Он спрашивал про вас, — брякнула она вдруг.
— Кто — он? — переспросила я, и сердце у меня учащенно забилось.
Я с силой вонзила иглу в ткань. Мари Селест неодобрительно посмотрела на перепутанные нитки. Она протянула руку, и я покорно отдала ей вышивание.
— Этот негодяй художник. — Она принялась распутывать узлы. — Интересовался, как вы выглядите и когда собираетесь быть у Бельвилей.
Значит, Никола пробрался на улицу Корделье ради меня. Уж точно не ради Мари Селест. Она сидела, склонив голову, и ловко распарывала кусок, где я напортачила. Как бы передать через нее весточку, чтобы она не заподозрила подвоха? Она, конечно, глупа, но палец ей в рот не клади.
Из моей комнаты раздался кашель, затем плач. Мари Селест встрепенулась:
— Подойдите к ней, барышня. — В голосе ее звучала мольба.
— Ты же мать!
—
Опять раздался кашель, и Мари Селест вздрогнула, как будто ей отдавили ногу. На миг я почувствовала к ней сострадание.
Я подошла к дверям и заглянула внутрь. Во сне малышка Клод ворочалась и крутила головой. Лоб ее наморщился, но вдруг лицо разгладилось и она блаженно улыбнулась. Поразительно, как я сразу не заметила ее сходства с Никола: слегка раскосые глаза, каштановые волосы, волевой подбородок. Когда улыбалась, она походила на него, а когда хмурилась — на мать.
— Все в порядке, — сказала я, вернувшись. — Во сне к ней являлись демоны, но теперь они сгинули.
Я стояла возле скамьи и ковыряла камешки носком башмака.
Мари Селест кивнула. Вышивала она на редкость проворно: мой сокол уже меньше походил на змея и больше на самого себя.
Малышка Клод, сама того не подозревая, навела меня на мысль.
— Никола тебе помогает?
Мари Селест хмыкнула:
— Швырнул как-то пару монет.
Если честно, мне было все равно, как Никола относится к дочери. Насколько я могла судить, Мари Селест сама довела себя до беды. Естественно, я этого не произнесла вслух.
— Он обязан дать тебе денег. — Я прохаживалась мимо скамейки взад и вперед. — Недавно он делал для отца эскизы ковров, в общем, сама знаешь, за которые должен получить кругленькую сумму.
Я оставила ее переваривать эту мысль, а сама пошла к розам. Поцарапанный шипом палец приятно пощипывало. Вернувшись к скамье, я продолжила:
— Выбьем из него деньги, и заберешь Клод к матери.
— Но как? — Мари Селест явно оживилась.
Я согнала муху с рукава.
— Я ему скажу, что до тех пор, пока он с тобой не сочтется, отец не заплатит ему за ковры.
— Вы действительно мне поможете, барышня?
— Я напишу ему записку, а ты ее передашь.
— Я? — Мари Селест смешалась. — Может, лучше вы сами? Или кто-нибудь из служанок? — Она огляделась по сторонам. — Кто тут за вами ходит? Беатрис? Помнится, ваша матушка прочила Беатрис вам в камеристки. Надо же, вот и опять она тут очутилась.
— Опять?
— Bien s^ur, — пожала плечами Мари Селест. — Мы с ней монастырские.
Беатрис действительно вела себя довольно уверенно: знала, где что находится, и здоровалась с некоторыми монахинями.
— Попросите лучше ее, барышня.
Мари Селест не подозревала, что мы здесь пленницы, — обстоятельство, которое я совершенно упустила из виду, — вероятно считая, что нам вольно расхаживать где угодно. Тем лучше.
— Мне не положено выходить за ворота, — пояснила я. — И Беатрис тоже. Так надо для очищения души. Я не встречаюсь с мирянами, тем более — с мужчинами.