Дама и единорог
Шрифт:
И потом, здесь абсолютно не на кого смотреть. Ни одного мужчины — даже горбатого старика-садовника, вечно таскающегося со своей тачкой. Плута-дворецкого и то нет. Вот уж не думала, что соскучусь по гнусной физиономии папиного дворецкого, но, появись он сейчас в монастырских воротах, я бы ему радостно улыбнулась и протянула руку для поцелуя, невзирая на то что он до полусмерти избил Никола.
Кругом сплошные женщины, да еще зануды. Замотаны с головы до пят, ничего не видать, одни вытаращенные глаза. Лица грубые, красные, точно топором сработанные.
Беатрис как-то обмолвилась, что мама давно собирается в Шель. До того как я попала сюда, я мало об этом задумывалась. А сейчас при всем своем воображении не могу представить, как она возится с луком-пореем и капустой, бегает на молитвы по восемь раз на дню, спит на соломе. И что станет с ее нежным лицом? Ведь мама видела монастырскую жизнь только с одной стороны. Конечно, пока она здесь, аббатиса ей потакает, угощает ее лакомствами, которыми монастырь торгует на рынке. Наверняка для нее отведена особая комната — с коврами, подушками и позолоченными крестами. Если мама пострижется в монахини и станет невестой Христовой, ее приданое пополнит монастырскую казну. Поэтому аббатиса так ласкова с ней и другими богатыми посетительницами.
В моей каморке нет ни подушек, ни ковров. Деревянные кресты, тяжелые деревянные башмаки, похлебка без пряностей и хлеб грубого помола — вот и все мои нынешние радости.
И этого я добилась только за четыре дня.
Я мрачно воззрилась на вышивание. Сокол походил скорее на крылатого змея, чем на птицу. Я вышила красным там, где надо было коричневым, и все нитки перепутались. Эх!
Вдруг кто-то охнул. Я подняла глаза. Прямо напротив меня, с другой стороны галереи, стояла Мари Селест. Вид у нее был сконфуженный.
— А, Мари Селест. Как хорошо, что ты здесь. Помоги мне распутать нитки.
Я говорила с ней так, словно мы были на улице Фур и рукодельничали во дворе, а вокруг крутились Жанна и малышка Женевьева.
Но это был не дом. Я села ровнее.
— Что ты здесь делаешь?
Мари Селест чертыхнулась, и из глаз у нее потекли слезы.
— Иди сюда.
Видимо, в ней настолько засела привычка исполнять мои приказания, что она безропотно подчинилась. Подошла и снова выругалась, вытирая глаза рукавом.
— Ты за мной? — спросила я, с трудом сдерживая радость.
Я даже мысли не допускала, что ее привела в монастырь другая нужда. Мари Селест еще сильнее сконфузилась.
— За вами, барышня? Я понятия не имела, что вы здесь. Я приехала проведать дочь.
— Разве тебя не отец послал? И не мама?
Мари Селест помотала головой:
— Я у вас давно не служу. Вы это знаете не хуже меня, и знаете даже, отчего так вышло.
Мари Селест нахмурилась, и на лице ее появилось выражение, которое показалось мне до странного знакомым. Это как будто вновь чувствуешь во рту вкус миндального пирога, съеденного некоторое время назад.
— Но если ты здесь
Мари Селест завертела головой.
— Моя дочь. Говорят, она где-то во дворе. Пожалуй, я зря бережу рану, она даже не знает, что я ее мать, но сердцу не прикажешь.
У меня глаза полезли на лоб.
— Эта девочка — твоя дочь?
Мари Селест удивилась не меньше моего:
— Неужто это секрет? Они что, не сказали? Ее имя — Клод, как и ваше.
— Мне тут вообще ничего не говорят. Alors, она спит вон там. — Я ткнула пальцем в сторону коридора. — Четвертая дверь.
Мари Селест кивнула.
— Я только одним глазком гляну. Pardon.
Она прошла галерею и скрылась в коридоре.
Дожидаясь ее, я мысленно вернулась к тому самому злополучному дню, когда она пообещала назвать в честь меня ребенка. И внезапно со дна памяти всплыла моя придумка про больную мать Мари Селест, нуждающуюся в уходе. Предполагалось, что все это я передам маме. Но поручение вылетело у меня из головы. Тогда мы с мамой были на ножах, и мне не хотелось лишний раз обращаться к ней с просьбами. А в итоге Мари Селест потеряла место. Я редко чувствую себя виноватой, но сейчас от стыда готова была сквозь землю провалиться.
Когда Мари Селест вернулась, я подвинулась, освобождая место на скамейке:
— Посиди со мной.
Мари Селест, похоже, чувствовала себя не в своей тарелке.
— Мне надо торопиться. Мать не знает, что я здесь, и будет нервничать.
— Ну хоть минутку. Поможешь мне с вышиванием. Видишь, что на мне. Твоя работа. — Я погладила вышивку на лифе.
Мари Селест робко присела. Ясное дело, она на меня сердится. Тут важно не оплошать, если мое желание — сделать ее сообщницей.
— Откуда ты знаешь про этот монастырь? — спросила я как можно более непринужденно, словно мы были близкими подружками, болтающими на скамейке. Мы ими и были когда-то.
— Можно сказать, это мой второй дом. Мама здесь работала. Не послушницей, естественно, подсобляла в поле и на кухне. Монахини вечно заняты молитвами, им без помощников никак.
Наконец до меня дошло.
— Моя мама взяла тебя из монастыря?
— Она искала служанку, и монахини указали на меня, — кивнула Мари Селест. — Твоя мать сюда приезжала по три-четыре раза в год. Все собиралась остаться.
— Ты в честь меня назвала ребенка?
— Да. — У Мари Селест был такой вид, будто она об этом жалеет.
— Отец ее видел?
— Нет! — Мари Селест тряхнула головой, точно сгоняла муху. — Плевать он хотел на дитя. Мы с ним и сошлись-то всего раз, а что я понесла, говорит, мол, не его ума дело. И тут, два года спустя, гляжу — легок на помине. Небось потянуло на сладенькое, а второе дитя народится — что тогда? Но я ему и показала, где раки зимуют. — Рука ее сжалась в кулак. — Так ему и надо. Если бы не вы… — Она прикусила язык, в ее глазах мелькнул страх.