Дама из Амстердама
Шрифт:
— Это мой бар, — тихо сказала ему Вайолет.
— Ну и хорошо, — согласился Юрий Тимофеевич.
— Там пела и плясала какая-то старуха в моем кимоно! — кинула горячую сковородку прямо на клеёнку Вайолет.
— Надо же! — удивился Юрий Тимофеевич. — У вас чего ж, в барах старухи пляшут?
— Вот эта старуха! — ткнула пальцем в фотографию на стене фру Грюнгрум.
— Эта?! — С фотографии на стене глядела и улыбалась Танечка. — Ешьте яичницу, и поедем, — поторопил он фру, которая смотрела на него и молча
Юрий Тимофеевич не выносил женских слёз. И мужских не выносил тоже.
А про себя подумал: «Ну, Панкова! Ну, Татьяна Андреевна!»
В посольстве Вайолет Грюнгрум не обрадовались — после месяца жизни в России без документов жила на лбу Вайолет Грюнгрум вздулась, и она стала выглядеть не лучше чем, Танечка, которая прожила в Москве всю свою жизнь.
Тем не менее ей сразу же выписали временные документы и поселили в приличной гостинице. Юрий Тимофеевич попрощался с фру Грюнгрум и, попросив её домашний телефон, прямо с улицы позвонил в Амстердам — в надежде услышать Танечкин голос и спросить у неё, всё ли там нормально и вообще…
Ведь человека, если его любишь — ругать или корить ни в коем случае нельзя!!! Его можно лишь спросить: «Как ты, хороший мой? Ты жива, хорошая моя?»
Только так.
СЧАСТЬЕ МОЁ
— Давайте, посмотрим, что творится в обществе, — говорила Танечка всем, кто пытался её слушать в кружевной лавке на углу площади Мармелад. И при этом обычно добавляла: — Я много ошибалась.
За три недели в Амстердаме у неё появилось три десятка очень хороших знакомых, включая собак и одного хромого пони. Но в основном это были голландки её возраста, которые не сомневались, что Вайолет ездила в Москву делать очередную пластику лица или лечить память… И приходили посмотреть на неё каждый божий день.
Танечка щебетала с ними обо всём и ни о чём, едва показывая нос и полглаза из-под шляпы.
«Я всегда была уверена — моё счастье ждёт меня в другой точке Земли.
Мой суженый… Он дырки проглядел в своём вымытом окне, не встречая меня на улицах, по которым ходит всю жизнь. И вот я здесь». Танечка огляделась на кружевные облака, в которых сидела, и свободно вздохнула.
Она себя чувствовала до крайности свободно в этих облаках амстердамского магазина, как никогда раньше за все семьдесят восемь лет жизни на улице Дубовой Рощи в Москве.
— Ведь это неправильно! — вдруг поняла Танечка. — Мы рождаемся не там и не в то время, где могли быть счастливы. Почему, Господи? Разве виноват ребёночек, в голове и сердечке, которого — россыпь талантов, что родился в Эфиопии, где не проживёт и года? Зачем он родился, чтобы умереть с голодухи?
Голландки её возраста обычно соглашались с тем, что говорила Танечка.
Был вечер, когда в лавку снова зашёл незнакомец.
— Кирстен Ольсен, — приподнял шляпу он. — Я вас вчера видел в «Токийской лошади».
—
— Орнитолог — специалист по соловьям, — отрекомендовался джентльмен.
— У меня сын — Иосиф …или Клаус, — немного невпопад сказала Танечка, боясь разоблачения. Сидение в лавке с кружевами нравилось ей необычайно.
И в шляпном магазине было так прохладно, что тоже можно было посидеть.
А уж в «Лошади» с токийским разрезом глаз, вспомнила вчерашнюю вечеринку Танечка, она оставалась бы круглосуточно, если бы не раб условностей — Иосиф, устыдившейся своей весёлой матери.
— Я пришёл вас проводить, — открывая перед Танечкой дверь, буркнул господин Ольсен. — Вас ведь ограбили не так, чтобы давно…
— О, да! — вспомнила грабёж Танечка. — Тыща с чем-то евро — фьють!.. И сумку унесли!
И свистнула. Господин Ольсен вздрогнул.
— Сегодня на небе — знаковые звёзды, — на пороге дома стал прощаться господин Ольсен. И поглядел в Танечкины глаза.
— Бинарные — двойные звёзды — согласилась Танечка чуть не плача. Она в школе больше десяти лет преподавала астрономию семиклассникам.
На небосклоне мигала какая-то туманность — Андромеды или что-то вроде неё…
— Если бы мне звёздный атлас, — вслух помечтала Танечка, — я бы сказала не навскидку, что там торчит наверху.
— Ты споёшь мне? — на прощание спросил её новый знакомый.
— А что? Я пою? — поперхнулась Танечка.
— А как же, вчера в «Токийской лошади». «Гори, гори, моя звезда-а-а», — старательно пропел господин Ольсен, безбожно при этом фальшивя.
— В какой — лошади? — Танечка потёрла голову, вспомнив отчего-то про московскую лошадь. — Приходи завтра — я, может, и спою…
— Мама, ты была не одна! — заходя следом за Танечкой, констатировал Клаус-Иосиф. — Что тебе сказал господин Ольсен?.. Ты же всегда высмеивала его!
— Я, — округлила глаза Танечка.
— Всегда, — упрямо повторил Иосиф и покраснел.
— Нет, — помотала головой Танечка.
— Но ты же всё время разговаривала с ним через губу!.. — сын Иосиф презрительно фыркнул.
— Почему? — удивилась Танечка. — Он мне давно по сердцу…
— Ты всю жизнь называла его подкаблучником, — тоном разбуженного ежа выпалил сын.
— Что-о?! Он женат? — У Танечки упало сердце.
— Уже нет, его Анни умерла, пока ты путешествовала и теряла сумки с вещами! — отрезал сын.
— Правда? — ещё не обрадовалась Татьяна Андреевна, хотя вздох облегчения выдал её.
— Какие у вас отношения? Я должен знать, — строго спросил Клаус-Иосиф и снял зеркальные очки.
— Пикантные, — опустила голову Танечка, разглядывая персидский ковёр под ногами.
— Ты сошла с ума! — сказал её сын. И хлопнул дверью кухни. — Я больше не буду тебе жарить рыбу — готовь сама! — донеслось оттуда.