Дама полусвета (Душа так просится к тебе)
Шрифт:
— Где тебя носило, Дмитрич?
— Совести хватает спрашивать?! — вспылил Черменский. — Это тебя где носило, сукин сын?!
Северьян не ответил, наклонившись и с огромным старанием начав отчищать левый сапог от грязи рукавом пальто. Поняв, что добиваться от друга объяснений сейчас бесполезно, Владимир повернулся к проститутке, которая, матерясь плачущим голосом, пыталась приладить на место полуоторванный кусок лифа.
— От ведь ироды, собачьи дети, христопродавцы, чтоб им на кусту свои… оставить на веки вечные, да куда ж я теперича в таком виде?
— Далеко живешь? — спросил ее Владимир.
— Недалече, здесь, в Размотне.
— Пошли к тебе, нам тоже в таком виде по Москве ходить нельзя. — Порывшись в кармане, Черменский протянул девице рубль, и та округлила глаза:
— Пошто такими деньжищами бросаетесь-то, красавчик? Мы здеся девушки не гордые, двоегривенный — красная цена… А что платье порвали, так то не Северьян, а Ванька Пряник, уж такая, прости господи, паскуда… Уж и дал бы в глаз, коли ему чем не угодили, а пошто же одежу дорогую портить-то?.. За платье пять рублей плочено, а теперя хоть на ветошь его порви…
— Завернись, лахудра, куплю я тебе платье, — хрипло проговорил Северьян, оставив наконец в покое сапог и выпрямившись. — Идем.
«Размотней» именовались переулки за Таганкой, возле староверческого кладбища, традиционно заселенные проститутками и их «котами». Танька провела своих кавалеров через узкие грязные задворки, юркнула между сараями, миновала скособоченную поленницу, открыла калитку, вошла в низкую дверь и объявила:
— Проходьте по одному, узко. Я счас лампу запалю, керосин есть.
Вскоре оранжевый свет керосинки запрыгал по бревенчатым стенам, кое-где обклеенным желтыми грязными обоями, журнальными картинками и лубочными портретами царей и офицеров. У Таньки оказалось довольно чисто, пол был выскоблен и аккуратно застелен деревенским половиком, на подоконнике топорщилась обсыпанная малиновыми цветами герань, стол покрывала скатерть, сделанная из отслужившей свое шали. На деревянной кровати лежало одеяло, сплетенное из любовно подобранных красных и синих лоскутков, а под иконой Богородицы мигала зеленая лампадка. Владимир, войдя, даже усмехнулся:
— Просто «Астория»…
— Не дражнитесь, — полусердито отозвалась Танька, грохоча дровами возле печурки. — Счас затопим, погреемся, я сегодня гулять уж не пойду: видно, день такой, беспочинный… Вы садитесь на кроватку или стулик берите, я только за водой отлучусь. Северьян, затопил бы пока, непутёвый, а?
— Сделаю, — отозвался тот, присаживаясь возле печи и ловко запихивая в открытую дверцу березовые чурки. Растопка, как и все, за что брался Северьян, была произведена быстро и умело: вскоре дрова в печи уже пылали, по маленькой комнатенке пошло приятное тепло. Северьян открыл вьюшку, подвигал в печи кочергой и, закрыв глаза, сел на пол. Кровь из раны у него уже унялась, на лбу осталось несколько подсохших коричневых дорожек, и Владимир бросил другу мокрую тряпку:
— Утрись.
Северьян послушался молча, не открывая глаз.
— Мы поедем домой? — подождав с минуту, спросил Владимир. Северьян
— Ты мне ничего не скажешь?
Снова молчание. Черменский ждал, но скуластое лицо Северьяна с закрытыми глазами было неподвижно.
— Ну и черт тогда с тобой, — отрывисто бросил Владимир, поднимаясь. Только сейчас он почувствовал страшную усталость после целого дня, проведенного на ногах, и бессонной, не давшей отдыха ночи. Уже не хотелось ни ругаться с Северьяном, ни расспрашивать его, ни уговаривать. Оставалось только одно желание: как можно быстрее оказаться в своей квартире, свалиться на кровать и заснуть.
— Черт с тобой. Не за хвост же мне тебя держать. Решил уходить — скатертью дорога. Только мог бы про Ваньку подумать. У него второй месяц глаза на мокром месте, меня замучил: куда родитель делся да вернется ли, да почему ушел. Ты хоть скажи, что я ему теперь врать про тебя должен.
Северьян опустил голову, но по-прежнему не произнес ни слова. Черменский, не глядя на него, пошел к двери — и остановился на пороге, услышав тихий, хриплый голос:
— Да пожди ты, Дмитрич…
Владимир сразу же вернулся. Сел на пол возле печи, достал папиросы, одну взял себе, другую протянул Северьяну. Через минуту оба молча, сосредоточенно дымили. Из сеней заглянула Танька, внимательно посмотрела на мужчин, отступила назад и бесшумно прикрыла за собой дверь.
— Ты как меня нашел-то?
— Сам не знаю. Просто повезло, — честно ответил Владимир. — Я сначала в Смоленске искал, думал — ты там опять загулял. Нет, говорят, нету. Уж наудачу поехал в Москву, сегодня целый день проходил по всем твоим местам — мне хором рапортуют, что даже и не появлялся. И вот уже ночью встречаю у Осетрова Ирэн…
— Так и знал, что выложит, чертова кукла… — проворчал Северьян. — Уж занималась бы жульем своим питерским — так нет, и в Москве кажной бочке затычка…
— Ты вроде бы не брал с нее слова молчать.
— Толку-то — с бабы слово брать…
— Что тебе за шлея под хвост попала, объяснишь ты мне или нет?! — взорвался Черменский. — Коли что не так — мог бы и сказать! Не чужие ведь!
Северьян лишь усмехнулся — невесело, глядя в пол.
— Натворил, что ли, чего?
Ответа снова не последовало, и Владимир с досадой сплюнул:
— Тьфу… Ну что ж я тебя, как бабу, уговариваю?! Сукин ты сын! Ведь я, право, за два месяца голову сломал, гадая, что с тобой стряслось! Северьян, черт возьми! Я ведь тебе помочь мог бы, если что, первый раз нам с тобой разве?..
— Не поможешь, Владимир Дмитрич, — спокойно возразил Северьян, все так же глядя в сторону. Помолчав, неожиданно спросил:
— Что там Наташка-то? Здорова? У Махи золотуха прошла?
— Слава богу, — машинально ответил Владимир. — Золотуху бабка Устинья вывела еще в октябре, божится, что навсегда. Только Наталья плачет все это время и не говорит отчего… — Черменский вдруг умолк, резко повернувшись и в упор уставившись на Северьяна. Тот, казалось, обратился в неподвижную раскосую статую восточного идола.