Дама полусвета (Душа так просится к тебе)
Шрифт:
— Слушай, ты что, рехнулся? — наконец вполголоса спросил Черменский. — Тебе баб в Раздольном недостает?! И так ведь ни одной не пропустил! На что тебе эта девчонка понадобилась, она же еще дитя! Мало ей без тебя несчастья было?!
— Дитя… — не поднимая глаз, процедил сквозь зубы Северьян. — Семнадцать годов девке, а ты все «дитя»… Дочери у ней уж третий год — «дитя»! Ты глаза бы разул, Дмитрич, и поглядел, во что наша с тобой пигалица рыжая обернулась!
— Да, смотрю, у тебя-то уж они разулись! — съязвил Черменский, лихорадочно соображая: как он мог все это время ничего не замечать. Действительно, Наташка, которую он три года назад взял в дом «в довесок» к сыну Маши Мерцаловой, по-прежнему оставалась в его глазах той четырнадцатилетней грязной, растрепанной, замученной непосильным трудом девчушкой,
Постепенно, впрочем, все наладилось. Наташка окончательно уверилась в том, что из Раздольного ее не прогонят, перестала прятаться по углам, боясь невовремя попасться на глаза «господам», к коим причисляла и Северьяна, и старого управляющего Фролыча, вертелась на кухне, помогая кухарке, босиком, не обращая внимания на растущий живот, носилась по двору то с дровами, то с ведрами воды, то с лоханями стираного белья. Она пыталась даже прислуживать за столом, но Владимир, давно привыкший обходиться без этого, быстро отучил ее. Весной родилась Машка, Маха — рыжая голосистая девчонка, здоровая и сильная, с неожиданно черными глазами. Наташка, сама голубоглазая, клялась, что у Махиного папаши «отродясь на личности этаких угольев не наблюдалось», и уверяла всех, что глаза эти появились на веснушчатой рожице малышки лишь оттого, что Маху принимала случайно забредшая на двор цыганка.
После родов Наташка заметно остепенилась, долгое время проводила с дочерью, то кормя ее, то купая, то расшивая цветными нитками малюсенькие рубашечки, то просто целуя малышкины розовые пятки и крохотные ладошки. При этом она успевала и крутиться по хозяйству, сноровисто пряла козью шерсть и вязала из нее чулки для всей дворни, ткала половики, шила, и весьма неплохо, на продажу («Даром, что ль, у портного в услужении столько лет мучилась?»), скоблила полы, вытирала пыль в кабинете Владимира, пела звонким голосом каторжанские песни на все имение и каждое утро с хворостиной в руках отгоняла Ваньку, как теленка, в школу.
Время шло, Маха росла. Наташка, кажется, тоже росла вместе с дочерью, вытягиваясь вверх и округляясь в плечах, груди и талии. Рыжие непокорные вихры улеглись в тугую косу, которую Наташка по-взрослому укладывала вокруг головы, пряча под косынку, бесформенные деревенские юбки и поневы сменились сшитыми на по городскому фасону платьями со стоячими воротничками. Старая кухарка к тому времени умерла, и Наташка царствовала на кухне самодержавно, в доме ее усилиями всегда был порядок, чистота и покой. Владимир назначил ей жалованье, которое Наташка, после двухнедельных отказов, слез и гневных воплей о том, что она ни гроша, ни единой копеечки не возьмет от своего «благодетеля несказанного» во веки веков, все-таки приняла. Ухажеров она не имела, хотя поглядывали на рыжую красавицу из барского дома многие. Владимир объяснял это тем, что Наташка достаточно натерпелась от мужеского пола в отрочестве, и надеялся выдать ее замуж года через три-четыре. И кто бы мог подумать, что Северьян…
— И давно у тебя с ней?
Северьян добросовестно посчитал на пальцах.
— С Купальских.
— Она сама так решила? — все еще не верил Владимир.
— Сроду я баб силом не брал! — обиделся Северьян.
— А
— Не было такого! — отрезал Северьян.
— Кто-нибудь еще знает?
— Нет.
Наступило молчание, прерываемое только чуть слышным треском дров в Танькиной печурке. Северьян не шевелился, упорно смотрел в темное окно, где билось отражение огонька лампы, и в его узких неподвижных глазах плясали такие же рыжие блики. Черменский усиленно вспоминал дни минувшего лета, когда в Раздольном, оказывается, зародилась роковая любовь, а он даже и не замечал ничего. Но где там было заметить Северьянову страсть во время бесконечных покосов, пожинок, скирдования, уборки то овса, то пшеницы, то ячменя, то льна… Да и сам Северьян, помогая Владимиру и заменяя совсем сдавшего за последние годы Фролыча, без устали носился верхом по работам, косил с мужиками, сидел на жатке, управляя лошадьми, орал возле мельницы на баб, таскал пудовые мешки на току, почти не спал, осунулся, почернел как головешка, и говорил лишь о хлебах и погоде. Впрочем, Владимир все лето и сам был такой же: в голове, кроме мыслей о том, успеют или не успеют все убрать в сроки, не держалось ничего, и даже на Анисью не хватало времени. Да та и не обижалась, понимая, что после страды она наверстает свое с лихвой. Стало быть, не только об этом думал он в те дни…
— А с чего ты загулял в сентябре? — вдруг вспомнил Черменский. — Ну, помнишь, сразу после заморозков? Смылся, ничего не сказав, в Смоленск, неделю пил там без просыху… Я тебя и пьяным таким никогда не видел!
— Ну и чего, в своем праве был небось! За все лето первый раз и разговелся! — огрызнулся Северьян. — Промежду прочим, на своих ногах в Раздольное вернулся!
— Не на своих, а на лошадиных! Буланый привез! Слава богу, знал, как до дома дойти!
— Так я ж не свалился по дороге!
— Свалишься ты, как же… — Владимир невольно усмехнулся, вспоминая то потрясающее явление мертвецки пьяного Северьяна верхом на смирном буланом коньке, торжественно входящем в открытые ворота имения. Кажется, тогда именно Наташка, чуть слышно причитая, подхватила выпавшего из седла Северьяна и очень быстро увлекла его в дом, проворчав что-то нелестное в адрес наблюдающих за событием дворовых. Случай этот запомнился Владимиру, во-первых, потому, что друг крайне редко напивался до подобного состояния, предпочитая даже в часы самой ураганной гульбы сохранять ясную голову, а во-вторых, потому, что вечером следующего дня Северьян и ушел из имения.
— Мы с ней накануне сцепились… С Наташкой-то…
Владимир даже представить себе эту картину не мог.
— Уже и ругаетесь по-семейному?!
— Да не так чтобы прямо вот… Она меня в овине с Фроськой-кузнечихой застукала.
— Тьфу ты, черт…
— Ну и что?! — взвился Северьян, словно его застали с Фроськой не два месяца, а две минуты назад. — Я — человек холостой?! Хомута на шее у меня не наблюдается?! У Фроськи муж в отхожих промыслах цельное лето, должна, что ль, баба мучиться? А я на эти мученья глядеть?! Имею право ей здоровье поправить или нет?!
— Имеешь, имеешь, — успокоил Черменский. — Наташка, что ли, приревновала тебя, кобеля?
— Какое… — уныло отмахнулся Северьян. — Еще и лицо сделала такое, будто в упор Фроськиных титек голых не видит. Взяла ведро с мякиной да и пошла себе… У, зараза!
— И вот из-за этого ты в Смоленск гулять подался?
Северьян молча пожал плечами.
— Ну, хорошо, а почему ты из Раздольного ушел? — Черменский все еще ничего не понимал. — Недогулял, что ли? И Наталье, стало быть, не обмолвился, раз она провыла все это время как по мертвому… Положим, мне ничего не сказал, но девчонку-то зачем мучиться заставил? Или она от тебя чего-то требовала?
— Наташка-то? — усмехнулся Северьян. Он выглядел спокойным, но Черменский заметил, как дергаются на его скулах жесткие комки, а кулаки на коленях стиснуты до белизны в суставах.
— Да разве она чего стребовать могёт… Наташка моя, она ж… — Северьян мотнул головой. Снова криво улыбнулся, с силой провел ладонью по лицу, поморщился, словно от боли. Черменский наблюдал за ним с растущим беспокойством, не решаясь больше расспрашивать. Таким он не видел своего бесшабашного друга еще никогда.