Дама полусвета (Душа так просится к тебе)
Шрифт:
По сей день Софья не могла забыть того чувства бесконечной брезгливости и недоумения, которое испытала, читая аккуратнейшим образом выведенные на веленевой бумаге строки. «Мы, покорнейшие рабы и слуги престола российского, припадаем к ногам отца нашего… нижайше просим… падаем ниц и умоляем…» Софья, чувствуя, как у нее темнеет в глазах, отдала Нине бумагу и твердым голосом сказала, что подписывать ЭТОГО не будет.
Нина лишилась дара речи. Некоторое время она стояла молча, открывая и закрывая рот, как вытащенная из воды рыбка, и во все глаза уставившись на побледневшую Софью. Затем, переглянувшись с такими же ошарашенными подругами, пискнула:
— Но… почему?! Ведь это же для всех нас… Не только для хористок… Сонечка, это ведь просто прошение,
— Я все отлично поняла, — отчеканила Софья железным тоном, который появлялся у нее крайне редко и которым, как она сама подозревала, сестры Грешневы были обязаны отцу — боевому генералу. — Я не стану участвовать в подобном фарсе. Я не могу в подобных выражениях выпрашивать денег, это унизительно.
Нина вытаращила от ужаса глаза и, так и не найдя подходящих слов, молча выскочила из уборной. Вслед за ней роем бабочек вылетели и хористки, Софья осталась одна. Через мгновение она поняла, какую страшную, непоправимую ошибку совершила только что.
«Дура… Господи, несчастная дура, что ты о себе возомнила? Кто ты такая? Содержанка, камелия, публичная девка, четвертый год живешь с купцом, и все об этом знают! Жить с мужчиной за деньги не совестно, а подписать дурацкую бумажку, от которой стольким людям может быть польза, — противно! Что теперь о тебе заговорят, что подумают! Боже, четыре года проиграть на подмостках и так ничему и не научиться…»
Опасения Софьи получили подтверждение в тот же вечер. Большой императорский театр гудел, как растревоженный улей, имя несносной гордячки-новенькой склоняли на все лады. Прямо в присутствии Софьи, не стесняясь, говорили о том, что некоторым, разумеется, незачем думать о деньгах, имея щедрого покровителя… а вот подлинным служителям искусства, увы, приходится беспокоиться… но разве эти куртизанки в состоянии понять… Мужчины поглядывали на молодую актрису кто с интересом, кто с неприязнью: все они тоже подписали злополучное прошение. Нравина и Самойлова демонстративно не ответили на Софьин поклон, а Нежина даже покинула репетиционный класс, когда Грешнева в нем появилась. Софье пришлось собрать в кулак всю волю, напомнить себе, что, как бы то ни было, а она графиня и это обязывает, остаться на вечерний спектакль и спеть Ольгу в «Русалке» так, что ее даже дважды вызывали. А после представления к усталой и расстроенной Софье, переодевающейся в своей уборной, вдруг прибежала Нина Дальская и шепотом произнесла:
— Сонечка, не расстраивайтесь, вы просто умница! Честно говоря, мы тоже были возмущены… но раз подписали Заремин и Нравина, как же мы могли… Мы испугались, а вы — нет! Вы и есть настоящая артистка, я так и сказала сегодня в кулисе Аничкиной, а Аничкина ответила, что все это, конечно же, так, но вот только Нравина…
— Нина, милая, я виновата, — огорченно перебила ее Софья. — Я не должна была, люди правы, это важно для труппы, не у всех есть… — она запнулась, но Нина поняла и прыснула:
— Не у всех есть, но все желают приобресть!
Софья невольно усмехнулась, и подруга тут же просияла:
— Ну вот и слава богу! Не огорчайтесь, поболтают, пошумят и забудут! А бас Горелов, между прочим, сегодня на весь класс сказал, что вы правы и что он сию низкопоклонническую бумажонку тоже подписывать не намерен! Но Горелов же — это Горелов, его в «Ла Скала» выписали на будущий сезон, так зачем ему жалованье, он…
— Нина, ради бога!.. — взмолилась Софья, у которой уже трещала голова от усталости и переживаний.
Дальская, кажется, поняла это и юркнула за дверь, напоследок сообщив заговорщическим шепотом:
— А насчет Нравиной вы вовсе не волнуйтесь, она так злобствует лишь потому, что боится, будто вы возьмете ее партии, а она…
— Я — партии Нравиной?! — теперь Софья рассердилась по-настоящему. — Нина, вы с ума сошли! Что за бред!!! Не смейте это никому повторять, иначе я…
Но Дальская уже исчезла за дверью, и только из коридора до раздосадованной Софьи донесся ее звонкий смех.
Прошло несколько недель, злополучная
— Нина, этого не может быть, — решительно произнесла Софья, выслушав пищащую от восторга подругу. — У Купавы большая партия, а я в театре всего третий год, мне не дадут.
— Сонечка, передаю как слышала! И больше — никому, чтоб не сглазить! Ой, дай боже, чтоб вам повезло, у вас ведь такой голос, такой голос!!! Вот споете Купаву, выйдете в ведущий состав, и эта Нравина наконец захлопнет свою хавирку!
— Нина!!! — ахнула шокированная Софья.
Дальская тихо рассмеялась и, нагнувшись, шепнула на ухо подруге:
— Папенька, знаете ли, держал скупку подержанных вещей в Свиньином переулке, прямо возле Хитровки, так чего только я в отрочестве не наслушалась… Удачи вам, Сонечка, я буду держать за вас кулаки!
Нина умчалась, Софья посмеялась немного и тут же забыла о сказанном. Но несколько дней спустя, находясь одна в пустом репетиционном классе (аккомпаниатор где-то задерживался), она забавы ради села за рояль и начала напевать арию Купавы из первого действия.
Ария была красивой и, как и исполненная ею когда-то партия Виолетты, писалась для колоратурного сопрано, но Софья не сомневалась, что споет ее без труда. Преподавательница Софьи из Неаполя, госпожа Росси, в свое время уверяла свою воспитанницу, что, научившись петь бельканто, любую русскую оперу «с ее кошмарными, тяжелыми средними регистрами, cara mia!» она исполнит с легкостью. И Софья чувствовала, что это в самом деле так. Во всяком случае, напевая сейчас арию Купавы, она не испытывала ни малейших затруднений на верхних нотах и, обрадовавшись, запела в полный голос, все громче и громче, увлекаясь звонкой, светлой, беззаботной мелодией: Купава, утешая безнадежно влюбленную Снегурочку, не может скрыть своего счастья — она ждет жениха, Мизгиря. Беспечно нащупывая голосом высокие ноты, Софья от души взяла головокружительное «ля» верхнего регистра, держала его до последнего… и опомнилась, лишь услышав мягкие аплодисменты от дверей. По спине пробежали мурашки; она испуганно сняла руки с клавиш рояля и обернулась. На пороге стоял Альтани, а из-за его спины выглядывали изумленные лица артистов.
— М-м, недурно, мадемуазель Грешнева, весьма недурно, недурно, недурно… — задумчиво пробасил Альтани, резким жестом оборвав Софьины неловкие извинения. — Я уж вижу, что вы сами себе аккомпаниатор. А ну-ка, освободите инструмент…
Смущенная донельзя Софья встала из-за рояля. Альтани по-хозяйски уселся за него, взял несколько аккордов и невозмутимо попросил:
— Ну, коль уж вы сами так замечательно распелись, то давайте-ка мне сейчас арию Татьяны. Вот эту, из первого действия, «Пускай погибну я…»
Софья машинально, не задумываясь, взяла дыхание. И тут же вспомнила, как лет пять назад, когда еще все они были вместе, Анна примчалась в Грешневку после первой постановки «Евгения Онегина» в стенах Московской консерватории. «Соня, Чайковский написал оперу по «Евгению Онегину». Я была на премьере, это такое чудо, послушай…»
Арию Татьяны Софья выучила с напева сестры и именно ее исполнила в ярославском театре, добиваясь приема в актерский состав. Позже, уже в Париже, она пела ее в гостинице, собрав под окнами целую толпу зрителей. И даже синьора Росси, профессор бельканто, весьма пренебрежительно относящаяся к русской опере, прослушав в Софьином исполнении арию Татьяны, вынуждена была признать, что «этот ваш Чайкоффски небезнадежен, veramente!»