Дама с камелиями
Шрифт:
Время от времени я чувствовал, как вздрагивала рука моего спутника, точно судорога внезапно пробегала по его телу. Тогда я поднимал на него глаза, он понимал мой взгляд и улыбался. С того момента, как мы вышли от него, мы оба не проронили ни слова.
Неподалеку от могилы Арман остановился, чтобы вытереть лицо, покрытое крупными каплями пота.
Я воспользовался этой остановкой, чтобы перевести дух, так как сердце мое было как в тисках.
Откуда появляется это болезненное удовольствие от подобного зрелища!
Арман прислонился к дереву и смотрел. Казалось, перед его глазами прошла вся его жизнь. Вдруг один из заступов ударился о камень… Арман пошатнулся, глубоко потрясенный, и так сильно сжал мою руку, что я почувствовал боль.
Один из могильщиков взял широкую лопату и начал выбрасывать землю, а когда там остались одни камни, которыми покрывают гроб, начал их выбрасывать.
Я наблюдал за Арманом, так как я боялся каждое мгновение, что он не вынесет всего этого, но он продолжал смотреть безумными, широко раскрытыми глазами.
Про себя могу сказать, что я очень жалел о том, что пришел.
Когда гроб был отрыт, чиновник сказал могильщикам:
— Откройте.
Люди послушались, будто это была самая простая вещь на свете.
Гроб был дубовый. Могильщики начали отвинчивать верхнюю крышку. От сырости винты заржавели, и им с трудом удалось открыть ее.
— Боже, боже! — прошептал Арман. И еще больше побледнел.
Даже могильщики отшатнулись.
Большой белый саван покрывал труп, обрисовывая его линии. Саван был почти совершенно изъеден в одном конце. Одна нога покойницы была обнажена.
Мне едва не стало дурно, и теперь, когда я пишу эти строки, воспоминание об этой сцене представляется мне во всей своей ужасающей реальности.
— Нужно поспешить, — сказал чиновник.
Тогда один из могильщиков начал развертывать саван и, взяв его за конец, внезапно открыл лицо Маргариты.
Было ужасно смотреть, но ужасно и рассказывать.
Вместо глаз были две впадины, губы провалились, и белые зубы тесно сжались. Длинные, сухие черные волосы прилипли к вискам и немного прикрывали зеленые впадины щек, и все-таки я узнавал в этом лице розовое, веселое лицо, которое я так часто видел.
Арман не мог оторвать взора от этого лица, он поднес платок ко рту и кусал его.
Что касается меня, то словно железный обруч сдавил мне голову, передо мной все плыло, шум стоял в ушах, и единственное, что я мог сделать, — это открыть флакон, который захватил на всякий случай, и понюхать соль.
В это время чиновник спрашивал у господина Дюваля:
— Вы узнаете?
— Да, — глухо ответил он.
— Тогда закройте и несите, — сказал чиновник.
Могильщики набросили саван на лицо покойницы, закрыли гроб, подняли его и понесли к указанному месту.
Арман не двигался. Его взгляд был прикован к пустой
Я почувствовал, что должно будет произойти, когда все закончится: страдание уменьшится и не будет его больше поддерживать.
Я подошел к чиновнику.
— Присутствие этого господина, — сказал я, указывая на Армана, — необходимо в дальнейшем?
— Нет. Я даже посоветую вам увести его, потому что он, по-видимому, болен.
— Пойдемте, — сказал я Арману, взяв его под руку.
— Что? — спросил он, глядя на меня непонимающими глазами.
— Уже все кончено, нужно уходить, мой друг, вы бледны, вам холодно, вы убьете себя этими волнениями.
— Вы правы, пойдемте, — ответил он многозначительно, но не сделал ни шага.
Я подхватил его под руку и потащил за собой.
Он дал себя увести, как маленького ребенка, бормоча время от времени:
— Вы видели глаза? — И оборачивался, как будто этот призрак преследовал его.
Походка его стала неровной, он двигался какими-то толчками, зубы его стучали, руки были холодны, нервная дрожь пробегала по всему телу.
Я обратился к нему с вопросом, он мне не ответил. Он позволял только тащить себя.
У выхода мы нашли извозчика. И пора уже было ехать.
Как только он сел в экипаж, дрожь усилилась и с ним начался сильнейший нервный припадок. Не желая меня пугать, он бормотал, сжимая мне руки:
— Это ничего, это ничего, мне хочется плакать.
И я видел, как его грудь вздымалась, глаза наливались кровью, но слезы не показывались. Я дал ему понюхать флакон, который раньше пригодился мне.
Когда мы приехали к нему, он был все еще возбужден. С помощью слуги я уложил его в постель, велел затопить печку и побежал за своим доктором, которому я рассказал все, что произошло.
Арман лежал в сильнейшем жару, у него был бред, и он бормотал бессвязные слова, среди которых ясно слышалось имя Маргариты.
— Ну что? — спросил я доктора, когда он осмотрел больного.
— Ни больше ни меньше как воспаление мозга, и это счастье для него. Физическая болезнь убьет нравственную боль, и через месяц он будет здоров.
VII
Болезни, подобные той, которая сломила Армана, или убивают сразу же, или поддаются быстрому излечению.
Через две недели после событий, о которых я только что рассказывал, дела Армана пошли на поправку, и между нами завязалась тесная дружба. Я почти не выходил из его комнаты, пока он болел.
Весна принесла обилие цветов, трав, птиц, песен. Окно моего друга было широко раскрыто в сад, из которого доносилось благоухание.
Доктор разрешил ему вставать, и мы часто беседовали, сидя у раскрытого окна в те часы, когда солнце светило особенно ярко, между двенадцатью и двумя.