Дама с рубинами. Совиный дом (сборник)
Шрифт:
Все скопленное и сбереженное заботливыми хозяевами – белье, посуда, серебро, охотничьи принадлежности – все было вытащено сюда, чтобы потом быть проданным.
Как оскорбительно звучал среди старинной мебели и книг голос чиновника, монотонно выкрикивающего: «Первый – раз, второй – раз…» и так далее! Казалось удивительным, что при звуках этого голоса, уверенного в своем праве, никто из рыцарей, погребенных в склепе под каменными сводами часовни, не стряхнул своего векового сна и не вошел с протестом, – ведь в былые времена они смело сражались за сохранение нажитого или награбленного добра.
Но у последнего владельца Герольдгофа, на глазах которого все растаскивалось,
Господин Герольд фон Альтенштейн сидел за великодушно оставленным ему простым сосновым столом. Но молодому человеку, видимо, было не важно, на каком столе лежит его рукопись. Внешний мир не существовал для него, когда, погруженный в свои мысли, он покрывал страницы строчками мелких разбегающихся букв. Взгляд его прояснялся, только когда цветущая сирень веткой кивала ему в окно.
В комнате была еще маленькая белокурая девочка. Ребенок тоже был занят своими игрушками, как отец рукописью. Малютка собрала в угол все, что принадлежало ей лично. Красивый расписной чайный кукольный сервиз был прислан доброй герцогиней, кукол со шлейфами она получала ко дню рождения или к Рождеству в длинных ящиках, на которых рукой тети Клодины было написано: «Маленькой Эльзе фон Герольд». Отец всегда читал ей надписи. Девочка сидела, окруженная своим богатством, и пугливо поглядывала на дверь, через которую «злые люди» унесли последние картины и большие красивые часы.
Она успокаивающе похлопывала ручонкой запеленутую куклу, лежавшую у нее на коленях, и старалась не шуметь, потому что у папы всегда делалось испуганное лицо, если она мешала ему писать. Она не вскрикнула, когда неожиданно открылась дверь, – только кукла полетела с колен на пол, а сама девочка вскочила с засиявшим личиком, быстро перебирая ножками, подбежала к двери и подняла ручки к вошедшей даме.
Ах, она приехала, прекрасная тетя Клодина, которую девочка любила в тысячу раз больше, чем фрейлейн Дюваль, гувернантку, постоянно говорившую всем: «Что за бедный дом? Совсем не для Клары Дюваль». Она была невежлива и неприветлива с папой, и хорошо, что ушла. А еще малютка всегда вытирала щечки после холодных, противных поцелуев фрейлейн Дюваль.
Теперь девочку подняли прелестные руки, и тетя нежно поцеловала ее. Потом она, тихо шурша темным платьем из тяжелого шелка, подошла к мужчине и положила руку ему на плечо.
– Иоахим, – позвала девушка тихо и, нагнувшись, заглянула в его лицо. Он вздрогнул и вскочил со стула.
– Клодина! – воскликнул мужчина с видимым испугом. – Сестренка, ты не должна была приезжать сюда… Смотри, я легко переношу это, не обращаю внимания, но как должна страдать ты, видя разорение всего, что любила! Бедное, бедное дитя, как больно мне видеть твои заплаканные глазки!
– Всего несколько слезинок, Иоахим, – сказала она с улыбкой, но в голосе ее была печаль. – В слезах моих виновата вороная, привозившая почту. Представь себе, верное животное узнало меня, когда я проходила мимо…
– Да, наш добрый Петр ушел, тетя, – сказала маленькая Эльза. – Он больше не придет, и кареты тоже нет, а папа должен идти пешком в Совиный дом.
– Он не пойдет пешком, я приехала в экипаже, – утешила ее тетя Клодина. – Я не буду раздеваться, Иоахим.
– Я и не могу просить тебя об этом в чужом теперь доме. Мне даже нечего предложить тебе, чтобы
Она решительно качнула красивой головой:
– Я не вернусь ко двору, а останусь с тобой.
Герольд вздрогнул.
– Как со мной? Ты хочешь разделить со мной мой нищенский хлеб? Никогда, Клодина, никогда! – Он отстранил ее рукой. – Наша прекрасная лебедь, радость стольких людей станет томиться в «Совином гнезде»? Не считаешь ли ты меня безжалостным человеком, если решила, что я соглашусь на это? Я охотно, с легким сердцем иду в твой дом, который ты мне великодушно предложила в качестве убежища, – уверен, он примет меня гостеприимно, – и у меня есть дело, которое придаст вкус сухому хлебу и позолотит старые стены. Но ты, ты…
– Я предвидела твои возражения и потому не предупредила, – ответила Клодина и посмотрела ему в лицо своими красивыми глазами, опушенными длинными ресницами. – Я хорошо знаю, что не нужна тебе, нетребовательному отшельнику. Но что будет с маленькой Эльзой?
Иоахим испуганно взглянул на девочку, надевавшую войлочный плащ, который носят тюрингские крестьянки.
– Ведь там живет фрейлейн Линденмейер… – сказал он нерешительно.
– Горничная нашей бабушки – хороший, преданный человек, но она стара и слаба, и мы не можем поручить ей смотреть за ребенком. Какое воспитание может дать девочке добрая мечтательная старушка? Ты подумал об этом? – продолжала она с грустной улыбкой. – Нет, дай мне загладить свою вину! Я не должна была ехать к ее высочеству, следовало сразу отклонить предложение стать фрейлиной и остаться с тобой, чтобы удержать, что еще возможно… И тогда уже дела в Герольдгофе были плохи.
– А брат твой по глупости привез из Испании избалованную жену, которая страдала от германского климата, пока ангел освобождения не унес ее от земных бедствий, не так ли, Клодина? – с горечью добавил он. – К тому же он оказался плохим хозяином, бесполезным человеком. Он изучал травы и цветы под микроскопом, воспевал их красоту, забывая, что прежде всего они должны служить хорошим кормом. Конечно, все это так! В худшие руки, чем мои, не могло попасть уже и так полуразоренное имение, но чем я виноват, что во мне не оказалось ни капли крестьянской крови, всегда уживавшейся с благородной кровью моих предков? Земледелием и скотоводством создавалось богатство Герольдов, ныне утраченное, и я должен стыдиться перед последним работником, который в поте лица обрабатывает свой клочок земли. Я ничего не беру с собой, кроме пера и горсти мелочи, чтобы прокормить себя и дочь, пока не будут изданы мои рукописи. Поэтому и работаю с лихорадочной поспешностью.
Он замолчал, с горькой улыбкой подошел к молодой девушке и положил ей руки на плечи.
– Видишь ли, дорогая моя сестрица, мы теперь с тобой перелетные птицы. Еще детьми мы инстинктивно избрали себе разные пути: я – мечтатель, задумчивый звездочет, ты – соловей со звонким серебристым голосом, предмет всеобщего поклонения, вызывающий восхищение и поступками, и внешностью… А теперь ты приходишь ко мне, рассеянному человеку, живущему своими книгами, и хочешь забиться в Совиный дом… – Он энергично покачал головой. – Даже не подходи к старому дому, Клодина, возвращайся обратно. У меня онемели ноги от сидения в этом углу, куда я спрятался от людского шума, и переход в Совиный дом будет мне полезен, а мою дочку понесет верный старый Фридрих, если ее ножки устанут. До свидания, Клодина!