Дама Тулуза
Шрифт:
– Мессен!
Симон поворачивает коня так, чтобы солнце не слепило глаза, щурится, разглядывая конника. Тому не больше тридцати, у седла щит и меч в полторы руки, ножны затасканные, кольчуга плохонькая. Всадник покрыт пылью, на рукаве кровь. От усталости еле жив.
И беда его окружает, глядит из расширенных зрачков. Совсем недавно видел этот всадник свою смерть, едва ноги унес.
А всадник говорит почти жалобно:
– Ох, это вы, мессен.
Он вздыхает тяжело, всей грудью, и клонится
Симон все еще не доверяет ему.
– Кого вы искали?
– Графа Симона, мессен…
– Это я, – говорит Симон. И глаз не сводит: только шевельнись лишний раз! – Назовитесь.
– Анисант из Альби… Я присягал вам вместе с моим сеньором, де Леви, тем, что женат на вашей сестре, мессен.
Симон молчит – ждет.
– Меня прислала дама Алиса. Госпожа Алиса, ваша супруга…
Из-за тяжелого браслета на левой руке достает письмо, запечатанное хорошо знакомой Симону печатью: всадник с трубой у губ, под ногами коня вьется пес.
Симон принимает у Анисанта письмо, мимолетно подносит печать к губам: Алиса.
Анисант с трудом покидает седло. Подходит к реке, долго пьет, зачерпывая воду ладонями, умывает лицо, приглаживает волосы.
Симон спешивается тоже и привязывает обоих коней. Подходит ближе к Анисанту, показывает на его руку:
– Вы ранены.
– Это наименьшая из моих бед.
Письмо Алисы лежит в ладони Симона.
Анисант говорит очень тихо:
– Мессен, я еду к вам от самой Тулузы, останавливаясь только для короткого ночного отдыха.
Запах близкой беды бьет Симону в ноздри. Так явственно, что на миг земля уходит у него из-под ног. Резким движением сжимает письмо в кулаке.
– Что случилось? – кричит Симон. – Что еще случилось?
– Мессен, мне трудно говорить об этом…
Анисант отводит глаза. Тяжелое дыхание Симона обдает его щеку, будто исходит от крупного зверя.
– Что случилось? – повторяет Симон.
И говорит ему посланец Алисы:
– Мессен, вы потеряли Тулузу…
Любимое имя, самочинно слетевшее с губ в разговоре с сестрой, жгло Рожьера огнем – и жарким, и сладким: «Раймон»!
Старый граф Раймон Тулузский скрытно вышел из Арагона, преодолел Пиренеи трудными дорогами, которые ведомы лишь пастухам и разбойникам, – и вот он в Кузеране.
Они все ждали его здесь, от нетерпения пальцы изгрызгли, едва до костей не сглодали: и Рожьер де Коминж, и его отец Бернарт, и молодой граф Фуа, и знатный рыцарь де Сейссак, и другие…
И вот несется Понс Кормилицын Сын – без седла, молотя лошадь босыми пятками, и блажит:
– Едет граф! Едет!..
Рухнуло сердце у братьев Петрониллы и все в душе их обвалилось разом: граф Раймон!..
А Раймон спешился, ведет лошадь в поводу. На уздечке тихо позвякивает
И видит Рожьер долгожданное, красивое, старое лицо с легкой сеткой морщин, с безвольной складкой у губ, с лучистыми темными глазами, полными донного света. И ничего больше вокруг себя не замечает Рожьер, кроме этого лица.
А Раймон идет себе как ни в чем не бывало, чуть лукавый, слегка виноватый: неужто из-за меня весь этот переполох?
Позабыв приличия, Рожьер выбегает ему навстречу и, не добежав трех шагов, падает на колени – на оба! – и простирает к нему руки.
Раймон склоняется над ним и поднимает с колен, и обнимает, как собственного сына, и утешает, и уговаривает. Теперь все будет иначе, все будет хорошо…
И остальные, кто вышел встречать Раймона, обступают старого графа тесной толпой, целуют его руки и одежду, и смеются и плачут от радости. И Раймон – заласканный, зацелованный – смеется и плачет тоже. Наконец-то вокруг родные лица.
Бернарт де Коминж произносит торжественно:
– Добро пожаловать домой, мессен.
А де Сейссак добавляет:
– Не верится, что вы вернулись, мессен. Вы с нами!
– Я здесь, – заверяет его Раймон, протягивая к Сейссаку тонкую руку в перстнях. – Я с вами, сеньоры.
И обнимая за плечи Рожьера и графа Бернарта, он идет дальше, а лошадь деликатно следует за ним.
И Рожьер де Коминж громко хохочет, запрокинув голову к небу. Поблизости, почти незаметный, хихикает Понс Кормилицын Сын.
Раймон вернулся. Теперь они отомстят Монфору за все унижения.
Было время, когда все были молоды и хороши собой и, соперничая, ухаживали за красивыми дамами.
И чудили – чудили так, что впору теперь самим не поверить: неужто может человек такое – мало что выдумать, так еще и сотворить?
И на все хватало сил и внутреннего жара: и на стихи, и на любовь, и на дружбу, и на охоту, и на самозабвенное вранье. И оставалось еще немного, так что иногда они ссорились, чтобы слаще было примирение.
А сыновьям достались война и изгнание.
Так крепко любил граф Раймон свой народ, что ни одному человеку из владений Тулузских не желал причинять стеснения, пусть даже еретику.
И последними, самыми яркими, закатными красками запылало при нем небо над Тулузой. И все разом под этим небом пели и голосили, кто как хотел, – вольно, во всю глотку, а граф Раймон был полон любви и радовался.
И в добросердечии и беспечности своей пропустил он то короткое время, когда следовало умерить слишком громкий голос катаров в своей стране. И отлучили графа Тулузского от Церкви, а владения его отдали католикам.