Дань прошлому
Шрифт:
Каждый, кто задумывался над судьбой России и своей судьбой, ощущал это. Самые верноподданные монархисты возмущались неспособностью, нерешительностью, непредусмотрительностью, бездарностью власти. Возмущение стало захватывать высокопоставленные сферы до членов царствующего дома и даже целые линии царской фамилии - "Владимировичей" и "Михайловичей". С назначением министром внутренних дел ставленника Распутина, депутата Думы Протопопова, события пошли crescendo. Политика овладела мыслью и жизнью каждого, помимо его воли и желания. Речи, произнесенные в Думе Милюковым, Пуришкевичем, Маклаковым, Шульгиным, Керенским 1-го и 19-го ноября по резкости превзошли всё, что десятилетием раньше говорилось в "Думе народного
На 16-ое декабря вечером московское юридическое общество назначило доклад члена Думы Маклакова по крестьянскому вопросу. Законодательные предположения о крестьянах стояли на повестке Государственной Думы. Доклад происходил в круглом зале старого здания университета, рядом с кабинетом ректора. Среди собравшихся 40-50 слушателей был и я.
Никто не мог, конечно, и предполагать, что докладчик проделывает над собой tour de force (Насилие.). Как всегда увлекательно, ясно, логично, просто, без напускного красноречия излагал Маклаков условия, которых требует уравнение крестьянского сословия с прочим населением. Между тем его сознание не могло не быть раздвоенным: он знал, один в аудитории, что в эти самые часы в Петрограде во дворце Юсупова должно произойти умерщвление - отравление или убийство холодным или огнестрельным оружием - Распутина. В случае удачи Юсупов должен был уведомить Маклакова условной телеграммой: "Когда возвращаетесь".
В напечатанной в 1928 г. в "Современных записках" No 34, статье Маклаков отметил, что оказался "косвенным участником события" (подчеркнуто Маклаковым), которому "не мог помешать, но и не хотел помогать". Маклаков всё же считал нужным "предостеречь Юсупова от таких шагов, которые могли бы лишить его дело даже и того смысла, которое он в нем видел". Дав Юсупову по просьбе последнего свой "кистень с двумя свинцовыми шарами на коротенькой ручке", Маклаков вместе с тем "не отказывался помочь своим опытом - как совершаются и как раскрываются преступления", "шаг за шагом я оказался вовлеченным в дело, к которому относился с большим недоверием и постановки которого совсем не одобрял".
Такие положения и создают трагедии, в которых индивид или коллектив оказываются без вины виноватыми. И Россия в 17-ом году оказалась без вины виноватой в том, что войну продолжать она была не в силах, а выйти из войны была тоже не в состоянии, - в результате чего "выходом" явился Октябрь. В убийстве Распутина его организаторы видели средство спасти монархию. Маклаков же расценивал убийство, как "укрепление идеи дворцового переворота... в противовес государственному перевороту, замышлявшемуся самим государем" (подчеркнуто Маклаковым). В действительности же не произошел ни дворцовый, ни государственный переворот, а произошла революция.
Вскоре после убийства Распутина в Москву опять приехал Керенский. У адвоката Якулова собралась "вся" левая Москва: политические и общественные деятели, профессура, адвокатура, журналисты. Обсуждали "текущий момент", или общее политическое положение. Керенский был почти в единственном числе, когда утверждал, что Россия накануне революции. Москвичи считали такое мнение явно преувеличенным, подсказанным нездоровой петербургской атмосферой интриг и сплетен: свое собственное возбуждение питерцы склонны принимать и выдавать за движение Ахерона. У нас в Москве тоже спорят горячо, "переживают", но не утрачивают чувства реальности. Я был в числе "москвичей".
Это настроение было характерно не только для провинциальной старушки Москвы. Для подавляющего большинства русских людей в России и в эмиграции, правых и левых, революция казалась неизбежной и неминуемой. Но когда она произошла она застала всех врасплох, неподготовленными: правительство, Думу, открыто существовавшие организации и подпольные. Как правильно указывалось, подобно неразумным евангельским девам,
Революции не ждали, хотя в катастрофическом положении страны были убеждены и не щадили самых мрачных красок для его изображения. В самом начале 17-го года Громан надумал дать моментальный снимок катастрофического продовольствования русских городов. Дать картину положения городского населения России на определенную дату имело, по мнению Громана, не только научный и исторический интерес, но и крупное политическое значение. Поставленная лицом к лицу с неопровержимыми фактами и цифрами, власть вынуждена будет признать, аргументировал Громан, что, если не будут немедленно приняты радикальные меры, русские города обречены на голод и вымирание.
Громану удалось убедить Астрова в полезности одновременного обследования городов. В спешном порядке разработали опросный лист, наметили объект обследования, составили группу анкетёров, снабдили их инструкцией и телеграфировали городским головам просьбу об оказании содействия. В половине января мы разъехались в разные стороны с наказом представить итоги обследования в десятидневный срок.
Мне поручено было совершить рейд в южном направлении. Я побывал в городских управах Курска, Симферополя, Ялты, опросил кого мог и кто был расположен беседовать, собрал печатные материалы и письменные доклады и вернулся обратно. Впечатление получилось тяжелое. Всюду выстраивались длинные очереди, терявшие часы в ожидании предметов первой необходимости, которые чаще обещали, нежели доставляли. Транспорт был не только расстроен, он был перегружен и истощен,- был, как тогда говорилось, в параличе. Остро ощущался недостаток в хлебе, муке, крупе, угле, керосине, даже в дровах. Все были утомлены и недовольны, жаловались на жизнь, на порядки, на межведомственные распри и соперничество. Но "вулкана", на котором мы, по убеждению статистиков и экономистов, будто бы сидели, я не заметил. Не было и той абсолютной "разрухи", о которой не переставали писать газеты.
Много лет спустя, возвращаясь мыслью к предфевральским дням уже из эмигрантского далека, М. А. Алданов заметил, что о "продовольственных затруднениях" как "причине революции" историку после 1920 г. писать "будет неловко". То же повторил позднее и другой историк С. П. Мельгунов ("Возрождение", No 12. 1950 г.). Это, конечно, не так. Это было бы так, если бы 1920-ый год предшествовал 1917-му. И фактически продовольственное положение пред революцией не было благополучным и не исчерпывалось одними "затруднениями", как это представляется на расстоянии десятилетий. И психологически "затруднения" производили такое "революционизирующее" впечатление именно потому, что будущее оставалось скрытым, и ничье воображение не могло себе представить, что печальное начало 17-го года - идиллия по сравнению с тем, что случится через 2-3 года.
Одновременно со мной вернулись из поездки и другие участники обследования. Я попал в число обследователей за недостатком профессиональных статистиков и экономистов. Я был, поэтому, чрезвычайно удивлен, когда Астров обратился ко мне с личной и специальной просьбой взять на себя обработать все поступившие данные и составить в спешном порядке Записку о продовольственном положении городов. Доверительно он сообщил, что Записку повезет в Петроград Челноков, которому, как главноуполномоченному Союза городов, уже назначен доклад у государя. Астров просил меня пожертвовать масленичным отдыхом, чтобы выполнить общественный долг.