Дань прошлому
Шрифт:
К бабушке нельзя было не относиться с преклонением - и не только за ее революционное мужество и беззаветную преданность служению народу, но и как к человеку. И поклеп Ив. Алексеевича Бунина на бабушку - в эпоху его "Окаянных дней" - был первым, хотя, к сожалению, не последним моим разочарованием в этом замечательном писателе.
Из-за печатной полемики по поводу Брешковской оборвались мои личные отношения с известным фельетонистом А. А. Яблоновским. Несколько лет мы состояли оба в правлении Союза писателей и журналистов в Париже. Много старше меня, Яблоновский относился ко мне очень дружелюбно, несмотря на ярую ненависть к социалистам. Он дружил со мной, как с москвичом и, главное, потому, что ему нравилось, как я говорил о своем отце. Вместе мы ездили из Парижа в Белград в качестве делегатов на съезд русских писателей и журналистов.
Осипа Соломоновича Минора я знал еще с пятого года, со съезда партии. Это был удивительный человек, и в преклонные годы сохранивший и юношеский жар, и простодушное незнание жизни. Он был бессребренник в самом полном смысле этого слова: никогда не имел сам ни гроша и не знал цены деньгам, если они не идут на дело или на помощь ближнему. Минор бывал и святым, и, как все святые, фанатиком.
В Париже он вселил в свою комнату душевно больного товарища и ходил за ним как нянька. Он поражал и пленял своею преданностью "делу". И вместе с тем временами бывало трудно иметь с ним дело: упрямец и путаник, он отстаивал усвоенное им на заре своей юности, как высшее и неопровержимое достижение научного знания и социальной справедливости. Жизнь, и какая жизнь - полная личных и общественных драм и трагедий, - оставила почти нетронутым весь запас духовных и моральных сил, отпущенных этому младшему сыну бывшего московского раввина, ни в чем, кроме имени и внешности, длинной бороды и грустных темных глаз, не сохранившему связи с еврейством.
Минор выразил желание работать в "Труде", который к тому времени уже "оброс" и сотрудниками, и средствами, и техникой. Недолгого опыта совместной с ним работы было достаточно, чтобы придти к заключению, что "сосуществовать" нам обоим в качестве руководителей газеты очень трудно. Не только по партийному рангу я должен был уступить Осипу Соломоновичу место. И по существу я не слишком держался за редактирование газеты, становившееся всё более сложным и зависимым от преходящих мнений возглавлявшего эс-эровскую организацию московского комитета.
Я не был "генералом" от революции и никогда не играл руководящей роли ни в партии, ни в революции.
Желая ущемить, Чернов назвал меня "кандидатом в лидеры". Даже в "комитетчиках" я состоял сравнительно короткий срок в Москве пятого года. Тем не менее роль в партии я играли, тем самым, - в событиях 17-го года. Я был как бы в штаб-офицерских чинах - считался эс-эровским "спецом" по вопросам публичного права. В царское время существовала особая должность "ученого еврея при губернаторе" для ориентировки в сложном и казуистическом законодательстве о евреях. В сложных заботах о свержении самодержавия ПСР не располагала ни досугом, ни людьми, чтобы следить за рядом существенных, но, применительно к революционным задачам, всё же второстепенных вопросов. Свое назначение в партии я видел - и другие считали - в том, чтобы восполнить этот пробел и быть таким "консультантом" или сведущим лицом не со стороны, а в рядах партии.
Естественно, поэтому, что, когда 25-го марта Временное Правительство постановило образовать Особое совещание для изготовления проекта Положения о выборах в Учредительное Собрание с участием специалистов и представителей политических и общественных организаций, я подумал, что именно здесь я мог бы оказаться полезнее всего партии и общему делу. Я запросил об этом Зензинова и вскоре получил уведомление, что он переговорил с Керенским и другими правомочными решить этот вопрос, и в результате я приглашаюсь в Особое совещание в качестве представителя партии с.-р. Я был чрезвычайно доволен этим не то назначением, не то избранием. Во всяком случае работа в Особом совещании стала моим главным делом в 1917-ом году. Я чувствовал себя здесь на месте и в то же время сознавал лежавшую на мне ответственность. Заместителя
Попал я в Петроград в несчастливый день - 21-го апреля. По городу шли демонстрации и контрдемонстрации в связи с нотой министра иностранных дел Милюкова с подтверждением верности Временного Правительства союзным договорам и, тем самым, сохранению претензии на Дарданеллы. Милюков внутренне отвергал формулу Совета рабочих и солдатских депутатов - ставшую формулой президента Вильсона - о необходимости мира без аннексий и контрибуций с признанием права на национальное самоопределение. Это последнее вызывало мое сочувствие. Аннексия же меня, конечно, нисколько не увлекала тем более, что отказ от нее не исключал "дезаннексии" незаконно захваченного. Но отказ от контрибуций, ныне переименованных в "репарации" и общепризнанных, мне представлялся неоправданным.
Не говоря о моем отношении к ноте Милюкова, то, что в этот день мне выпало увидеть на улицах Петрограда, - "провокаторские" выстрелы по безоружным, убитые и раненые через полтора месяца после того, как революция победила, было первой "травмой", нанесенной мне революцией. Я, конечно, знал, что революции не делаются в белых перчатках, что, когда рубят лес, летят щепки, и прочие банальные истины. Но я увидел воочию уже не свободолюбивые и "сознательные" массы, а "слепые силы", разнузданную толпу, ту самую "охлократию" или чернь, которая в октябре окончательно восторжествовала. Не могу передать творившееся, но оно вселило в меня ощущение беспомощности и страха за будущее, которое уже не покидало меня. Я стал "пессимистом": продолжая делать то, что считал нужным, я не переставал сомневаться в благополучном исходе.
С приехавшими друзьями - Фондаминскими, Авксентьевым, Гоцем - удалось повидаться лишь на ходу и "начерно": у всех забот было полон рот, все всюду спешили, не всегда поспевая, куда нужно было. Тем не менее встреча была сердечная. Мы с двух слов поняли друг друга и согласились. Иначе было дело, когда я явился в "главную квартиру" партии, во дворец вел. князя Андрея Владимировича. Здесь расположилась редакция "Дела народа", в которой мне впоследствии приходилось бывать чуть ли не каждый день. Здесь же происходили партийные конференции. Кто-то здесь и поселился в качестве постоянного жильца. Я встретил здесь "стариков" - Натансона, Чернова, Ракитникова.
Чернов приветливо со мной расцеловался и тут же спросил:
– Вы, кажется, "наш"?..
Я разочаровал его, сказав, что никогда не был и не сочувствовал циммервальдцам. Мы разошлись с тем, чтобы чем дальше, тем больше стать чуждыми друг другу, - до самой Второй войны, когда наши пути опять сошлись.
В подавленном настроении покинул я на следующий день столицу. В Москве я был уже на бивуачном положении - приводил в порядок дела перед переездом, готовился, как мог, к предстоящим занятиям в Особом совещании. Прежде, чем уехать в Петроград, пришлось еще пережить тяжелое первомайское празднование. В Москве к этому дню оказалась делегация французских парламентариев-социалистов, посланных в Россию для воздействия на руководителей революции, чтобы они не подчиняли интересам революции нужд европейских демократий, которые ведут освободительную войну против центрально-европейского полуабсолютизма. В делегацию входили Марсель Кашэн, Мариус Мутэ и Эрнест Лафон. Все они держались тогда одного мнения и больше всего опасались, как бы Россия не вышла преждевременно из войны.
Московский комитет эс-эров устроил в одном из ресторанов завтрак в честь французских товарищей. Гостей очень тревожила формула "без аннексий и контрибуций". Выступая в числе других ораторов, я старался внушить французам, что третий член нашей сакраментальной формулы - национальное самоопределение позволяет внести существенный корректив в первые два и "дезаннексировать" Эльзас и Лотарингию в пользу Франции. Не думаю, что бы я был достаточно убедителен для них. Во всяком случае я искренне хотел дать им удовлетворение, не ведая, что, как только война кончится, Кашэн и Лафон сменят вехи: Кашэн возглавит французский филиал ленинского Коминтерна, а Лафон, формально не примыкая к коммунистам, фактически будет делать их дело.