Данэя
Шрифт:
Он сидит рядом. Странно чувствовать одновременно какой-то глубокий покой и необычайное волнение. Самое время взять скрипку в руки. Но он боится уйти. Продолжает вахту и всё время поглядывает на ребенка, прислушивается к его дыханию.
Потом ребенок заплакал, разбудив сразу Эю. Дан с помощью робота сменил подстилку, но сын продолжал кричать.
– Я покормлю его, – сказала Эя.
– Ещё рано.
– Ничего: можно!
Она обмыла грудь. Дан, напряженный весь, осторожно, почти не дыша, подал ей сына. Малыш ткнулся носиком в грудь Эи, потом
Теперь Эя могла хорошенько рассмотреть его. Какой он ещё некрасивый: личико красное, сморщенное; глаза с какой-то мутной голубой поволокой. А сосет он энергично!
Было необычайно хорошо, и она чувствовала, как растет нежность к этому ещё незнакомому и непривычному существу.
[1]Норбер Кастере (1897 - 1987), знаменитый французский исследователь пещер.
Часть IV ВОЗВРАЩЕНИЕ
28
Бездна космоса. Тьма. Черная. Беспредельная. Чья глубина лишь усилена сиянием мириад миров и звезд, невероятно ярких. Как нигде. Ни на Земле, ни на Земле-2, где их свет заэкранирован, размыт пеленой атмосферы.
Они далеки. В бесконечности, движение в которой замечают лишь чуткие приборы по эффекту Допплера.
Плачет скрипка. Поет под смычком и перебегающими пальцами. Сейчас, когда лишь она одна разговаривает с тобой, стало ясно, почему тогда так и не удалось точно воспроизвести её звучание соответствующим регистром оркестриона: люди разучились плакать. Гордые успехами, уверенные в могуществе сил своего разума, они не знали ни тоски, ни слез. Потому скрипка и была тогда забыта. Почти совсем. И потом, в последнюю эпоху, когда тоска и разочарование были знакомы уж слишком многим, о ней всё равно не вспомнили.
Лал вспомнил. Первым после невероятно долгого перерыва почувствовал глубину звучания этого инструмента, прекрасного, как почти исчезнувшая любовь. Он просто не успел понять причину неудачи её воспроизведения на оркестрионе.
Да: не успел! Потому что он был единственным, кто мог понимать – всё. Даже то, что осталось неподвластным всемогущей математике.
“Не забудь...” Нет! То, что он хотел, сделано.
... Кажущаяся бесконечность расстояния до Земли – ничто по сравнению с длительностью времени, ощущаемому в масштабе одиночества. Никаких звуков, кроме скрипки и собственного голоса.
Когда-то, давно-давно, там, на Земле, Он, как и многие, любил уединяться. Чтобы ничто не отвлекало, чтобы никто не мешал думать о главном. Но потом Он слишком отвык быть долго одному: появился Лал, затем Они, и в Них – всё дело.
Когда совсем невмоготу, когда кажется, что больше не выдержать, что тоска сломит его, Он надевает скафандр и идет к Ним, в дальний отсек жилого блока корабля.
Откидывает и сразу же закрывает толстые двери. Он идет и волнуется, сердце бешено колотится, и пот покрывает ладони и лицо. Свет ручного фонаря освещает ему дорогу.
И, наконец, последняя дверь. Под толстыми прозрачными
Другого выхода у них не оказалось. Он на целый год остался один, заключенный в безмолвие. Только эти редкие приходы к Ним, – единственная отдушина. И Он жадно смотрит на дорогие ему лица.
Мама. Как стосковался Он по ней: по звуку её голоса, теплу её тела, ласке её прикосновения.
Сын, предмет Его гордости и уважения. Первый человек, родившийся на новой планете и уверенней всех чувствовавший себя на ней. Достаточно взрослый в свои шестнадцать лет, успевший стать настоящим помощником Ему и Маме.
Дочь с двумя пушистыми длинными косами, так не похожая лицом ни на него, ни на Маму; любившая подолгу сидеть у Него на коленях и говорить с Ним.
Малыш родился совсем недавно, в Космосе. Предмет общей радости и общих тревог.
Он сидит долго, неотрывно глядя на Них.
На каждое посещение нужно расходовать энергию, которую приходится предельно экономить; для них теперь это самое дорогое на гиперэкспрессе. Иначе Им незачем было бы находиться в анабиозе, и Он не был бы сейчас один. Поэтому Его посещения так редки.
Но только они помогают Ему держаться, поддерживают силы.
... Бросив последний взгляд, Он возвращается в рубку, где проводит всё время.
Энергии в обрез, и поэтому Он не может и работать: нельзя включать компьютеры. Кроме основного пилот-компьютера, ведущего экспресс и следящего за Космосом.
Даже нельзя читать или смотреть фильмы. Остается только скрипка да бесконечные мысли. Разговоры, которые он ведет сам с собой или с воображаемым собеседником. Чаще всего – с Лалом.
Он мысленно заговорил с Лалом в тот момент, когда, измученный одиночеством, вдруг понял тайну звучания скрипки. И почти сразу явственно увидел Лала.
Тот появился откуда-то издалека, где росли огромные старые деревья с высокими толстыми стволами. В серебристо-сером комбинезоне, с телеобъективом на лбу, он катил к Нему на роликовых ботинках-самоходах. Совершенно такой же, как в первый день, когда они вдруг обрели друг друга.
Звуки концерта Мендельсона превратились в каскад вопросов, обращенных к Лалу, который стоял напротив Него и, улыбаясь, с полным пониманием смотрел в глаза, готовый ответить.
Вдруг Он почувствовал ужас. Усилием воли отогнал видение, которое сразу исчезло. Тогда он успокоился: значит, появление Лала не являлось результатом болезненного отклонения психики, и бояться незачем.
Он не пытался теперь ничего делать, когда Лал снова явственно появлялся перед ним. Чаще всего откуда-то издалека, где сразу вырастали деревья. И вступал в диалог с Ним или слушал Его рассказ.
В Его воображении они поменялись местами: Лал представлялся Ему не только более мудрым, но – почему-то – и старше Его. По-прежнему слышалось обращение Лала – “старший брат”, но самому всё время хотелось называть его “учитель”.