Даосские притчи
Шрифт:
– Дозвольте спросить, как управлял мудрый царь?
– задал вопрос Ян Чжу, изменившись в лице.
– Когда правил мудрый царь, успехи распространялись на всю Поднебесную, а не уподоблялись его личным; преобразования доходили до каждого, а народ не опирался [на царя]; никто не называл его имени, и каждый радовался по-своему. [Сам же царь] стоял в неизмеримом и странствовал в небытии.
* * *
Дан, главный жрец, [ведающий] закланием жертвенного скота в Шан, спросил Чжуанцзы, что такое милосердие.
– Милосердны тигры и волки, - ответил Чжуанцзы.
– Что это значит?
– Как же не милосердны, если волчица и волчата любят друг друга?
– Разрешите спросить о настоящем милосердии!
– Для настоящего милосердия не существует родственных чувств.
– [Я], Дан, слышал о том, что без родства нет и любви, без
– [Нет], это не так, - ответил Чжуанцзы.
– Настоящее милосердие высоко. О нем, конечно, не стоит и говорить [исходя из] сыновней почтительности. В [твоих же] словах сыновняя почтительность не преувеличена, а преуменьшена. Ведь отчего, подходя к Ин с юга, не замечают на севере [гору] Миншань? Оттого, что [она] далека от Ин. Поэтому и говорится: уважать родителей легче, чем их любить, любить родителей легче, чем их забыть, забыть родителей легче, чем заставить родителей забыть о тебе, заставить родителей забыть о себе легче, чем самому] забыть обо всем в Поднебесной, забыть обо всем в Поднебесной легче, чем заставить всех в Поднебесной о тебе забыть. Ведь [обладающий] свойствами забывает про Высочайшего и Ограждающего и предается недеянию. Блага [его] распространяются на тьму поколений, а Поднебесная [о нем] и не знает. Как можно только вздыхать да твердить о милосердии, о сыновней почтительности? Ведь всем этим - почтительностью к родителям и старшим братьям, милосердием и справедливостью, преданностью и доверием, целомудрием и честностью - [люди] заставляют себя служить собственной добродетели, большего [все это] не стоит. Поэтому и говорится: "Настоящее благородство отвергает царские почести, настоящее богатство отвергает царскую сокровищницу, настоящие чаяния отвергают имя и славу". От всего этого путь не изменяется.
* * *
Конфуций встретился с Лаоцзы и заговорил о милосердии и справедливости.
– [Если], провеивая мякину, засоришь глаза, - сказал Лаоцзы, - то небо и земля, [все] четыре страны света поменяются местами. [Если] искусают комары и москиты, не заснешь всю ночь. [Но] нет смуты большей, чем печаль о милосердии и справедливости - [она] возмущает мое сердце. Если бы вы старались, чтобы Поднебесная не утратила своей простоты, вы бы двигались, подражая ветру, останавливались, возвращаясь к [природным] свойствам. К чему же столь рьяно, будто в поисках потерянного сына, бьете во [все] неподвижные и переносные барабаны? Ведь лебедь бел не оттого, что каждый день купается; а ворона черна не оттого, что каждый день чернится. Простота белого и черного не стоит того, чтобы о ней спорить; красота имени и славы не стоит того, чтобы ее увеличивать. Когда источник высыхает, рыбы, поддерживая одна другую, собираются на мели и [стараются] дать друг другу влагу дыханием, слюной. [Но] лучше [им] забыть друг о друге в [просторах] рек и озер.
Повидавшись с Лаоцзы, Конфуций вернулся [домой] и три дня молчал.
– С чем [вы], учитель, вернулись от Лаоцзы, - спросили ученики.
– Ныне в нем я увидел Дракона.
– ответил Конфуций.- Дракон свернулся [в клубок], и образовалось тело, расправился, и образовался узор, взлетал на облаке, на эфире, кормился от [сил] жара и холода. Я разинул рот и не мог [его] закрыть. Как же мне подражать Лаоцзы!
– В таком случае, - спросил Цзыгун, - не обладает ли тот человек неподвижностью Покойника и внешностью Дракона, голосом грома и молчанием пучины, не действует ли подобно небу и земле? Не удостоюсь ли и [я], Сы, [его] увидеть?
– и от имени Конфуция [Цзыгун] встретился с Лаоцзы.
Лаоцзы только что уселся на корточки в зале и слабым голосом промолвил:
– Годы мои уже на закате, и [я] ухожу. От чего вы [хотите] меня предостеречь?
– Почему только [вы], Преждерожденный, считаете, что три царя и пять предков не были мудрыми?
– спросил Цзыгун.
– Ведь [они] управляли Поднебесной по-разному, слава же им выпала одинаковая.
– Подойди, поближе, юноша, - сказал Лаоцзы.
– Почему ты считаешь, что [управляли] по-разному?
– Высочайший передал [власть] Ограждающему, Ограждающий - Молодому Дракону, - сказал Цзыгун.
– Молодой Дракон применял силу физическую, а Испытующий военную. Царь Прекрасный покорялся Бесчеловечному и не смел ему противиться. Царь Воинственный пошел против Бесчеловечного и не захотел [ему] покориться. Поэтому и говорю, что по-разному.
– Подойди поближе, юноша, - сказал Лаоцзы.
– Я тебе
Цзыгун в замешательстве и смущении остался стоять [на месте].
* * *
Конфуций отправился на запад, чтобы спрятать книги в чжоуском хранилище, а Цзылу [ему] сказал:
– [Я], Ю, слышал, среди летописцев в Чжоу был Лаоцзы. [но он] отказался от должности и вернулся к себе домой. Не отправиться ли [к нему] за помощью, [если вы], учитель, хотите спрятать книги?
– Прекрасно, - сказал Конфуций и отправился к Лаоцзы, но тот отказался [помочь], и [Конфуций] стал [его] убеждать, излагая [все] двенадцать основ.
– Слишком пространно, - прервал его Лаоцзы и сказал, - хочу услышать самое важное.
– Самое важное - это милосердие и справедливость, - ответил Конфуций.
– Разрешите узнать, каков характер милосердного и справедливого?
– спросил Лаоцзы.
– Хорошо, - ответил Конфуций.
– Без милосердия нельзя стать благородным мужем; без справедливости нельзя даже родиться благородным мужем. Милосердие и справедливость - таков характер истинного человека. Как же может быть иначе?
– Разрешите спросить, - сказал Лаоцзы, - что [вы] называете милосердием и справедливостью?
– От души радоваться вместе со [всеми] вещами, любить всех без пристрастия. Таковы чувства милосердия и справедливости, - ответил Конфуций.
– О! Почти как в речах последышей. Любовь ко всем разве не нелепость? Беспристрастие - разве это не пристрастие?
– сказал Лаоцзы.
– [Если вы], учитель, не хотите, чтобы Поднебесная лишилась своих пастырей, вы [должны желать ей] постоянства [такого же], как у неба и земли. Ведь, конечно, будут светить солнце и луна, будет свой порядок у звезд и планет, будут стаи птиц и стада зверей, и деревья будут [расти] вверх. [Если бы вы], учитель, действовали, подражая [их] свойствам, следовали [их] путем, то уже [достигли бы] истинного. К чему же столь рьяно вещать о милосердии и справедливости, точно с барабанным боем отыскивать потерянного сына? Ах, [вы], учитель, вносите смуту в характер человека!
Конфуций спросил Лаоцзы:
– Можно ли назвать мудрым человека, который овладевает путем, будто подражая сильному: [делая] невозможное возможным, неистинное истинным; [или] софиста, который говорит, что отделить твердое и белое [ему] так же [легко], как [различить] светила на небе?
– Это суетливый мелкий слуга, который трепещет в душе и напрасно утруждает тело. Ведь умение собаки загнать яка, ловкость обезьяны исходят из гор и лесов, - ответил Лаоцзы.
– Я скажу тебе, Цю, о том, чего нельзя услышать, о чем нельзя рассказать. У многих есть голова и ноги, но нет ни сердца, ни слуха; но нет таких, кто, имея тело, существовал бы вместе с не имеющим ни тела, ни формы. Причины движения и покоя, смерти и рождения, уничтожения и появления не в самих [людях], [но] некоторые [из причин] управляются людьми. Того же, кто забывает обо [всех] вещах, забывает о природе, уподоблю забывшему самого себя. [Только] забывшего о самом себе и назову слившимся с природой.