Дар Седовласа, или Темный мститель Арконы
Шрифт:
— Нет! Из мальца добрый воин выйдет, а так, погибнет парень и пресечется род Манилы, — отпирался Волах.
Станимир согласно кивнул.
— Милая, нельзя к ним! Ну, куда же ты! Волах шибко гневаться будет! — Медведиха загородила дверной проем, расставив руки.
За ее могучей, округлой во многих местах фигурой едва угадывался силуэт Ольги.
— Всё равно пусти!
— Да, что же с тобой поделаешь! Ну, ступай!
Невысокого роста, сложенная, как богиня, прекрасная в гневе, девушка могла бы в этот миг соперничать с самой Зеваной. Заплетенная в косу волна мягких темно-русых волос, спускавшаяся
— Добром прошу, Волах! Дай мне уехать! Тошно здесь, да и вам спокойнее будет.
Новый жупан удивленно посмотрел на волхва — неужто и тут поспел, старый хрыч!?
Не дождавшись ответа, Волах махнул рукой:
— Не могу я тебя неволить, дочка, — так он называл Ольгу с тех пор, как погребальный костер унес в Светлый Ирий душу прежнего жупана, — Но помни! Опасность будет грозить повсюду. Не вышло бы худо!
— Хуже, чем теперь, не станет! Буревид винит меня в смерти сына. Киевский князь домогается моей любви. Чужестранец обещался вернуться за мной к Великим Овсеням. Но я не достанусь никому, я выбрала свой путь.
— Страшно? — спросил ее Свенельд.
— Вот еще, — храбрилась она.
— Тогда, может, нам по дороге? — подмигнул он единственным глазом.
— А ты со мной поедешь? — удивилась она.
«Все, успокоилась девка», — подумал Волах.
— Куда, коль не секрет, конечно, — слегка улыбнулся Свенельд.
— Я скажу. Только скорее, — кивнула ему Ольга.
— Так тому и быть, — сказал Волах, положив ладонь на стол и давая понять, что беседе конец.
Еще не началась седьмица, как древний витязь и с ним девушка покинули Домагощ.
Ехал бы себе Ругивлад, ехал, не сворачивая, да раскинулось перед ним широкое поле. А на поприще том рать лежит побитая, печенежская рать, иноземная.
— Эй, есть кто живой! Кто побил войско большое?
— Дурак ты, а еще волхвом называешься. Во-первых, не «побил», а подавил! — отозвался кот, высунув морду из заплечного мешка, — Это только в сказках раненные сто лет кряду могут на поле валяться и путь указывать. Разве ослеп? Воронье трупам глазки повыклевало, тление всюду и смрад стоит. Двинулись! Какое тебе дело до горемык? Любопытство замучило?
— Ты сидишь там? Вот и сиди, помалкивай! — ответил словен зло, но сам подумал, — А ведь, прав, кошак. Хоть и балаболка, а умен, зараза!
— Угу! — послышалось в ответ, и кот притих.
Тронулись дальше, да проехали недалеко. Ветер снова донес запах разлагающихся трупов. Вторая пажить пред ними открылась, больше первой. Глядь, и здесь рать лежит, будто раздавленная, лошади да люди вперемешку. А меж трупов и костей рыскают степные звери.
Осмотревшись, Ругивлад приметил вдалеке здоровенный камень. А у скалы той, вроде, всадник. Может, читает что, а может — думу думает? Подъехал ближе и диву дался — то совсем не камень, и не холм какой, а голова великанская! Лежит себе, точно сенная копна, да храпит.
Витязь, заслышав иноходь, мигом обернулся. Вынув долгомерное копье из ноздри спящей Головы, он направил
— Как звать-величать тебя, воин? Чьих родов будешь? — окликнул богатырь проезжего.
Сам витязь с ног до головы был закован в дорогие тяжелые доспехи. Островерхий шелом и характерная роспись на щите выдавали если не земляка, то и не иноземца. Он выглядел молодо — широкое, румяное лицо, бычья шея, могучие плечи, и в седле богатырь сидел, словно влитой.
— Я из славного Новагорода, а путь держу из Венедских краев. Звать меня Ольгом, но не ошибешься, коли назовешь Ругивладом. А ты кто?
— Из Индии говоришь? Бывал я в Индии у тамошнего князя. Богатая, славная южная страна, — миролюбиво отозвался витязь, опуская копье, — Имя мне Русалан, сын я Святозаров, но с некоторых пор кличут отчего-то Ерусланом Лазаревичем, и я не обижаюсь.
— Ты что-то путаешь, богатырь! Венедия далеко на севере будет, а иначе зовут ее Вандалией.
— То другая Индия, Северная, — отозвался богатырский скакун, — Меня, кстати, Орошем Вещим кличут.
— Гляди-ка, и впрямь вещий! — вроде бы удивился Ругивлад, тогда как у самого в мешке дрыхал доселе говорливый кот, но кошачий храп, отдававшийся в спине дрожью, заглушала исполинская голова. — Где такого сыскал, Святозарич?
— Где сыскал — там уж нет. Слыхал, разве у Ильи Муромца, славного богатыря киевского, есть такой же — Бурушка Косматушка. А как обрел я Ороша — то история целая. Люблю ее рассказывать! Коль не спешишь — могу поведать.
— Что ж, можно и привал устроить? — согласился Ругивлад, которому после стольких дней пути выпала удача поговорить с человеком.
— А это что за чудо? — спросил он, косясь на живую скалу, и все еще не решаясь спешиться. — Многое перевидел, но такого не встречал еще.
— Да это Росланей! Мы с ним старые знакомые! — сказал Святозарич, сам немало обрадованный, что есть с кем словом обмолвиться, конь, понятно, не в счет.
Спящая голова пугала размерами. Лицо великана было пепельно-землистого цвета, поэтому издали его можно было принять за каменную глыбу. Кожу покрывал толстый слой грязи. Неухоженные волосы были в репьях. Птицы сновали в густой, как заросли, копне в поисках живности. Чудовищные ноздри вздымали пыль при каждом выдохе…
Богатырь, как ни в чем ни бывало, скинул шелом, отложил и щит. Копье к голове прислонил — чего с ней станется. Ругивлад подивился его беспечности, потому сел к голове не спиной, как витязь, а лицом… Достал флягу. Русалан принял ее с поклоном.
— Хороша водица! — молвил он, пригубив. — Отведай-ка и ты из моей.
Обычаю были соблюдены, и ничто не мешало богатырю продолжить занимательный рассказ, чем он и не преминул воспользоваться.
— Мой стрый, Святозар, был славным витязем Картаусова королевства аланов, — говорил витязь, ломая лепешки надвое. — Я ж его единственный наследник — нет иных детей у отца да матушки. Мне три весны минуло, а уж грамоту разумел, да книжки читывал, что и в десять лет не ведают. В буках тех про Руса сказано, что силен был князь и хорош собой. Вот и стал я на Картаусов двор побегивать, да с детьми боярскими в русов поигрывать, да по младости, несмышлености уж шутил я с ними шутки нехорошие. Пришли бояре к отцу, да слезно молят: «Уйми, Святозар, ты сына. Мол, в великой обиде на него мы и дети наши малые! В играх твой Рус удержу не знает, кому руку вывернет, кому ноги вывихнет».