Даринга: Выход за правила
Шрифт:
Но штурман уже скрылся в кладовой.
Люб включил связь и сухо и коротко — куда суше и короче, чем требовалось — перечислил события дня, упомянул о первом контакте, сбросил фото и видео и, получив подтверждение, что отчет выслушан и записан, отключился. Тяжело вздохнув, поднялся на ноги и стал посолонь обходить помещение. Холм под дубом, собственно, весь был домом. Сквозное дупло в дубе служило дымовой трубой и давало хорошую тягу, судя по тому, что не приходилось кашлять от дыма. Пол земляной, утоптанный до каменной твердости, и тщательно выметенный — у двери стояли жесткая прутяная
Центром главного зала был прямоугольный очаг. Рядом — сложены подпертые вертикальными палками сучья, горка торфа в сусеке. По другую сторону выстроились горшки и котлы из меди, глиняная и деревянная посуда, обильно расписанная узорами и выдавленным орнаментом. Даже под налетом копоти краски радовали свежестью. В них не было лакированной сдержанной колористики, свойственной, допустим, Элладе. Густые, сочные, в чем-то яростные цвета. Ведьмовская стихийная, ничем не сдерживаемая сила — такое они создавали впечатление.
Дальше к стене стояли и висели на крючьях на изогнутых ручках чаши и кувшины: резаные из кости, опрятные, благородной желтизны, с ритмичными узорами, наводящими на мысль о волне или пламени. Вовсе не такие запущенные, как черепа снаружи. Над посудой старательно поработали и речным песком отчищали от грязи — сканер зафиксировал присутствие диоксида кремния. Люб, повинуясь порыву, снял перчатку и прикоснулся к сосудам рукой — точно кошку погладил. Узоры — штришки и точечки — промассировали подушечки пальцев.
— …скорее всего, ритуального характера, — завершил он фразу на камеру и двинулся дальше, совершив полный круг. Сдвинул плотные крышки с плетеных корзин, покачал в ладони похожие на овес и просо семена. Проверил сканером вытянутый из каменной ступы каменный же пест: то же зерно, только истолченное в муку. Больше в зале ничего интересного не было.
Отодвинув висящую шкуру, Люб заглянул к нёйд. Она спала, завернувшись в такие же шкуры, густой палевый ворс пах чем-то пряным, возможно, нарочно обработанный от насекомых. Сканер нашел в нем желтую сухую пыльцу. Горсть ворсинок врач выстриг на образцы. Убедившись, что сон женщины ровен и крепок, врач осторожно опустил шкуру и заглянул в еще одну похожую нору. Там травяной запах сделался резче, заставив Люба чихнуть. Слой выделанных шкур, одежда для зимы и лета, меховая зимняя обувь — похоже, до снега, а он должен был быть на Даринге обильным, нёйд обходилась без обуви.
Люб заснял и обмерил лежащее сверху. Заметив на шкурах утолщение, сунул руку наугад, нащупал гладкое и твердое и вытянул статуэтку оленя в двенадцать сантиметров высотой. Безрогого, скорее всего, самочки. Была она рыжая, с коротким выбеленным хвостиком и пятнышками на крупе. Кроме этих пятнышек и белой раскраски хвоста и морды, вся оленюшка была вырезана из цельного куска медового дерева и натерта смолой, защищавшей от гниения. Но, в отличие от лака, эта смола не сделала дерево скользким и давала ощутить живую фактуру. И зверь больше напоминал земных, чем местные неуклюжие разновидности.
—
Врач едва ли не со скрипом распрямился: так затекла спина.
— Там все так разумно устроено. Ручей ледяной, в нем продукты не портятся. Птички подкопченные висят, зайцы… И запасной выход наружу. Я выглядывал — от черепов прям иллюминация…
Риндир заметил статуэтку и нежно принял в ладони. Повертел:
— Она сама вырезала? Или…
Люб снова сунул оленя под шкуры.
— Завтра сам спросишь. А теперь — спать.
— Я снаружи устроюсь, — известил Риндир. — Мне еще спальник с дуба снимать. Люб, не желая протискиваться в лаз, улегся на спальник у очага. Но ворочался еще долго. День тек перед глазами, поворачиваясь то одной, то другой гранью. Врач то бегал по пуще огромным котом, неся в зубах теплую пеструю птицу, то снимал с гибкой березы нёйд-ворона, распугав скунсовой вонью ее врагов. То тяжело спускался с горы и шел подсвеченной тропой по болоту. То бегал, как ошпаренный, поджигая светильники-черепа… И, уже проваливаясь в сон, раскрытым разумом поймал последний солнечный луч — изумрудно-зеленый, как трава, которой порос холм-жилище. Сплелся с ним мыслью и наконец спокойно уснул.
Не прошло, казалось, и пары часов, как Люба разбудило бодрое уханье. Он резко сел, поискал источник шума. Сова явно выбрала для себя дуб-дымоход. Так что надо было выбираться наружу, чтобы прогнать нахалку.
Дрова в очаге догорели, но сверху и во входное отверстие сеялся яркий утренний свет.
Врач проверил — нёйд все еще спала. И вылез наружу. Риндир завтракал, сидя на травке справа и чуть выше входа. Рядом с ним стоял термос с кофе, лежали на салфетке аккуратные бутербродики. И каждое движение было изящным — прямо образец для дипломатического приема. Он обвел Люба взглядом, кивком пригласил садиться и произнес, флегматично обозревая перистые облака:
— На новом месте приснись жених невесте.
— Что?
— В моем случае, конечно, наоборот, — печально ответил штурман.
— Ты это о чем сейчас? — прищурился Люб, наливаясь подозрением. — Ты к ней в сны заглядывал?
— И не думал. Мне снилось свое.
Он влил в себя крышечку горячайшего, чернейшего кофе и заметно взбодрился:
— Понимаешь? Звездолет стерилен и сны дистиллированные. Обычные. Обыденные даже. Хорошо еще, когда звезды снятся. А так каюты, коридоры, дежурства… по камбузу. А тут первая ночевка на вновь открытой планете, под огромными звездами. От первозданного воздуха голова кругом. Он… по-особенному пахнет.
Врач согласно кивнул.
— Вот и приснился мне сон. Будто я рыцарь. И еду по лесу, неопрятному такому, голому. Серые деревья с ветками, торчащими во все стороны. На них паутина, как рваные занавески, колышется. И подъезжаю к какому-то замку. Или монастырю.
Он подтянул колено к груди и обнял ладонями. А Люб на автопилоте вгрызся в бутерброд.
— Каменная ограда с плющом, литые чугунные ворота. Мощеные дорожки блестят от дождя, а из стрельчатых окон свет — узкие лучи на камне, словно сквозь щели в занавесках. И приглушенная музыка. Шнитке.