Дарующие Смерть, Коварство и Любовь
Шрифт:
Она улыбнулась. Глаза печальны.
— Сейчас тебе надо собрать все силы. Лекарь хочет пустить тебе кровь.
Я пощекотал ее, она рассмеялась. Услышав этот заранее оговоренный сигнал, врач зашел в спальню.
Я продолжал щекотать ей пятки, она продолжала смеяться. Так мы играли когда-то в детстве. Нежно, но крепко я прижал ее ноги к кровати. Она улыбнулась мне, ожидая пытки. Слезы наполнили ее глаза.
Лекарь сделал разрез. Лукреция закусила губу. Я услышал, как потекла в бутыль ее кровь.
— Молодчина, — похвалил я. — Храбрая девочка.
Лукреция побледнела.
Врач перевязал рану и открыл окна; пламя свечей затрепетало на ветру. Потом он покинул комнату, унеся с собой тишину.
— Как твой муж… он хорошо обходится с тобой?
— Да. Он очень добр, Чезаре. Даже после…
Я понимающе кивнул.
— …он был очень добр ко мне. Очень добр.
— Хорошо, — сказал я. — Хорошо… мне не придется убивать его.
— Надолго ли ты приехал, Чезаре? Или тебе нужно сегодня уезжать?
— Нет, я останусь, пока тебе не станет лучше.
— Но удалось ли тебе справиться с проблемами? До меня дошли слухи о твоих капитанах…
— Я же сказал — всё под контролем.
— Но что, если они…
— Лукреция, если ты не прекратишь говорить о моих делах, мне придется принять решительные меры.
— Какие же? — ее брови заинтересованно приподнялись.
— Я призову Микелотто, — пригрозил я. — Он будет гладить твое горло, пока ты не перестанешь говорить вздор.
Она взвизгнула, затем рассмеялась:
— О нет… это даже не смешно!
— Как же ты осмелилась оставаться наедине с тем ужасным и кровожадным злодеем, с Чезаре Борджиа?
— А как ты осмелился оставаться наедине с той грешной, развратной соблазнительницей, с Лукрецией Борджиа?
— Сейчас, скорее всего, нас подслушивают за дверью, — рассмеявшись, предположил я. — Ждут, когда мы начнем прелюбодействовать.
— Или строить козни, замышляя чью-то смерть.
— Придурки. Если бы я мог, то избавился бы от них.
— От кого? — она сонно нахмурила брови, задумываясь.
— От них. От всех. Оставил бы в этом мире только нас с тобой.
Она вздохнула. Коснулась моей руки. Ее голова откинулась на подушки, глаза закрылись. О, Лукреция… увижу ли я тебя вновь?
Чезена, 20 августа 1502 года
ЛЕОНАРДО
Бум! Бум! Бум! Миновала полночь, и гроза громыхала и посверкивала где-то на востоке, но слышны вовсе не удары грома. Мы с Салаи опять поссорились, по его щекам текут слезы. Мы оба замерли, словно нас застали на месте преступления. Я прислушался, задержав дыхание, и убедился, что не ослышался — вновь раздался отчаянный гулкий удар в дверь.
— Войдите, — сказал я.
Курьер насквозь промок — от дождя, не от пота. Из-за открытой двери доносился шелест падающих на землю капель. Он вошел — молодой парень с горящими глазами — и опустился передо мной на колени. Потом зачитал послание от герцога Валентинуа. Его светлость выражал глубокое сожаление по поводу того, что моему важному заданию чинятся задержки и препятствия, хотя в оных препонах нет, безусловно, никакой моей вины.
Испытывая ко мне огромную любовь
«Цезарь Борджиа, божьей милостью герцог Валентинуа, правитель Баланса и Романьи, покоритель Адриатики, правитель Пьомбино и etc., гонфалоньер и главнокомандующий войсками Святой римской церкви: всем нашим наместникам, кастелянам, капитанам, чиновникам, командирам, солдатам и подданным, мы повелеваем и предписываем на вечную память, дабы всюду предоставляли они свободный проход и освобождали от всякого официального платежа за него и за его провожатых, дабы дружески принимали и давали осматривать, измерять и тщательно обследовать, по желанию предъявителя сего, нашего любезнейшего приближенного архитектора и инженера Леонардо да Винчи, каковой по нашему поручению должен обследовать укрепления и крепости нашего государства, дабы согласно с его указаниями мы могли своевременно перестроить их…»
Я глянул на Салаи, он вновь повернулся ко мне и слушал посланца, удивленно тараща глаза. Почувствовав мой взгляд, тоже посмотрел на меня. Еле заметная улыбка, едва сдерживаемый смех.
«…и оказывать ему всяческую помощь. И отныне вменяется в обязанность всем другим инженерам согласовывать с ним свои планы и подчиняться его решениям. И да не осмелятся подданные наши действовать иначе, если не желают подвергнуться нашему гневу и…»
Закончив читать, посланец поклонился, вручил мне документ, вежливо отклонил предложенные деньги и удалился. Я пробежал глазами важную бумагу — витиеватый почерк, красная восковая печать с впечатляющим оттиском имени CAESAR. Салаи, подойдя ко мне сзади, приналег на меня грудью, заглядывая мне через плечо.
— Итак, ежели вы покажете мне сей приказ, — прошептал он, — уж не должен ли я буду позволить вам обозревать, измерять и обследовать любые мои части по вашему желанию?
Его рука начала поглаживать мою ногу, и я обернулся:
— О Салаи. Почему мы вечно ссоримся?
Он опустил глаза:
— Не знаю. Извините.
Высокий горный пик взмыл над туманной равниной…
Я поцеловал его в щеку и аккуратно положил документ на стол. Драгоценный документ. Если он магически подействовал даже на Салаи, то уж несомненно подействует на всех прочих.
Ареццо, 21 августа 1502 года
ВИТЕЛЛОДЗО
Меня разбудил слуга: прибыл посланец.
— От герцога Валентинуа.
Я оделся и вышел в приемный зал. Там сидел Микелотто. Кровожадный испанский головорез. Увидев меня, он высокомерно прищурил глаза, его широкая желтозубая усмешка — как мерзкий надгробный камень на изуродованном шрамом лице.
Я напрягся. Взялся за рукоятку меча. Оглянулся на моих стражников и велел им обыскать испанца, не спрятал ли тот оружия. Он оказался безоружным. Я велел обыскать зал — за шторами, как и под столом, никого не оказалось. Наблюдая за мной, Микелотто тихо посмеивался.