Дарующие Смерть, Коварство и Любовь
Шрифт:
Ликование. Смех. Шипение французского генерала:
— Нет! Если вы решитесь на это, то потеряете мои войска. Они взбунтуются.
Я тихо велел ему заткнуться и не мешать мне и вновь громко обратился к собравшимся:
— Выслушайте меня! Все вы сегодня могли погибнуть. Ваших жен могли изнасиловать, погибнуть могли и ваши дети. И не только по вине грешных солдатских членов. Но и по вине греховных глаз ЭТОГО свидетеля.
Я указал на зануду. Его усмешка растаяла. Мог ли он догадаться, что его ждет?
Французский генерал пристально взглянул
НИККОЛО
В полнейшем изумлении я наблюдал за тем, как трех французских солдат раздели и выставили на обозрение перед их соратниками. Ампутацию проводил сам французский генерал. Крики солдат заглушило шумное одобрение толпы. Жуткое представление, но надо отдать должное герцогу: он овладел возмущенной толпой с виртуозностью лютниста, способного породить благозвучную мелодию из нескольких струн, натянутых на деревянную основу. Сегодняшнее возмущение легко могло привести к большому несчастью, но он обратил его себе на пользу.
Мне непонятно лишь, как ему удалось убедить солдат принять такое наказание. Обычно такого рода решение приводит к мятежу. Я пробивался через толпу, и вдруг спонтанный натиск напирающих сзади людей подхватил меня, точно морская волна, и вынес в первый ряд. И тогда неожиданно я все понял.
В шагах десяти от меня стоял сам герцог, охраняемый одним из его телохранителей. Мстительные призывы за моей спиной затихли, их сменило жуткое безмолвие. Его еще слегка нарушали невнятные шепотки, тихий ропот и ворчание, но властный голос герцога прозвенел над собравшимися, и впервые мне удалось четко расслышать его слова:
— Если же глаза доводят вас до греха, то и их надо вырвать и выбросить.
О боже — он собирался наказать человека, ставшего свидетелем этого осквернения? Какая жестокая и ужасная несправедливость! Однако я сразу понял, что это ловкий мастерский ход. За спиной трясущегося и скулящего очевидца высилась могучая фигура дона Микелотто, а герцог призвал мэра выйти и исполнить карающее деяние. Мэр побледнел как полотно; он беспомощно покачал головой. Герцог улыбнулся; он встал перед осужденным свидетелем и объявил:
— Раз ваш мэр не смеет взять на себя ответственность, придется мне заменить его. А вы, народ Имолы, подумайте, прежде чем возмущаться и выть. Пусть это послужит для всех уроком. Солдаты, вы должны уважать горожан, иначе вас ждут мучительные последствия. Но и вы сами, горожане, не должны затевать мятежи; порой лучше притвориться слепцами.
Поднявшийся вокруг меня яростный ропот вдруг затих, когда толпа вновь порывисто хлынула вперед на пару футов, а охранники грозно преградили ей путь. Я уже находился так близко от герцога, что мог бы поговорить с ним, не повышая голоса. С бьющимся сердцем я увидел, как его затянутые в перчатки руки обхватили и крепко сжали голову свидетеля. Казалось, он собрался запечатлеть смачный поцелуй
ЧЕЗАРЕ
Я крепко удерживал лицо очевидца, сдавив его скулы в ладонях. В его глазах я увидел страх, неверие и смутные очертания моего собственного отражения.
Накрыв их большими пальцами, я медленно, но решительно надавил на глазницы. Глазные яблоки похожи на мраморные шарики.
Грешник начал извиваться и кричать, из его рта изверглась блевотина.
Я усилил давление. Хлюпающий звук выдавливания… Мои пальцы погрузились в теплую плоть. И наконец… глазные яблоки хлопнули как пробки! Взорвались кровавой желеобразной массой.
Свидетель начал оседать. Микелотто поддержал его. Грешные глаза потемнели и опустели, кровь залила лицо. Из горла ослепленного вырвался еле слышный стон.
Его глазные яблоки смотрели на меня с булыжной мостовой. Возмущенно и укоризненно. Я рассмеялся, и они исчезли, раздавленные моими туфлями.
Людская толпа притихла, прикусив языки и подавив рвотные позывы. Мужские вздохи, женские стоны. Одинокий мальчишеский смех.
Зловоние рвотных извержений. Зловоние мочи.
Я стащил с рук испачканные перчатки. Швырнул их в толпу. Очевидца, рыдающего кровавыми слезами, уже увели.
Мой взгляд прошелся по людским лицам. Теперь в их глазах было не видно никакой любви. Зато остались доверие, почтение и страх. Они поняли, что меня лучше не беспокоить по пустякам. Они поняли, что нельзя гневить Борджиа.
Страх безудержен — как поток крови, как разгорающийся пожар, как внезапная страстная любовь. Превращение одной природной сущности в другую…
Я подал знак окончания суда. Толпа начала медленно расходиться. Французы тоже ретировались.
Повернувшись к Агапито, я потянулся, зевнул и усмехнулся:
— Что ж, все хорошо, что хорошо кончается. Полагаю, теперь мне пора вернуться в кровать.
НИККОЛО
Спустя полчаса, возвращаясь в свою комнатенку, я начал с новой силой терзаться ночной дилеммой и вдруг увидел идущего мимо по улице Леонардо. Я поинтересовался, видел ли он представление.
— Представление?
Я описал события, произошедшие на рыночной площади, ожидая, что он содрогнется от ужаса, но маэстро лишь прищурился и понимающе кивнул:
— Ошеломляюще. И однако я не удивлен.
— Леонардо, — спросил я, — не могли бы мы встретиться сегодня вечером? Мне хотелось бы посоветоваться с вами.
— Я как раз хотел задать вам, Никколо, такой же вопрос, — с улыбкой ответил он. — Заходите ко мне часов в восемь. Я попрошу Томмазо приготовить нам что-нибудь на ужин.
В назначенный час я постучал в двери апартаментов Леонардо, и он пригласил меня пройти в его кабинет. Там, выпив вина, мы погрели руки над жаровней. И только тогда я заметил необычайное волнение на лице моего друга. Несмотря на улыбчивый вид и задумчивый взгляд, похоже, он нервничал не меньше моего.