Дары инопланетных Богов

Кольцова Лариса

сдал всё в архив и запечатал навек.

— Я сломал твою карьеру актрисы, — сказал он. — Ты умеешь неузнаваемо перевоплощаться.

— Мне что ли одной?

— Кому ещё?

Она промолчала.

— Но я ничуть о том не жалею. Если бы ты стала второй Гелией, я неизбежно утратил бы к тебе всякое влечение. Я не выношу б… — последнее слово он произнёс на языке, который не был ей пока что доступен.

— Что за слово ты произнёс? Ругательное? Тебя возбуждает ругань? Можешь ругаться. Там, где я провела юность, на столичной окраине, воздух был перенасыщен бранью. И мне известно, что есть особы, которых бранные слова возбуждают даже во время любовных действий. Но я к ним не принадлежу. Меня

это вводит в оцепенение. Не ругайся в присутствии своей госпожи. А то я тебя стукну по губам!

— Хочешь всё испортить? Всё волшебное действо?

— Это не игра, если в том смысле, в каком любишь играть ты. Просто я решила явить тебе образ моего прошлого, где я была госпожа своего мужа и его окружения. Это одно из любимых его платьев. Ты ведь навсегда запомнил меня пригнутой моей бедностью в столице. И ты думал, что я навсегда останусь такой вот невзыскательной простушкой? Между тем, я родилась аристократкой. У тебя на твоей Земле были женщины, которые господствовали над тобой?

— Нет! Для всякой, посягни она на такое вот владычество, всё это закончилось бы, не успев и начаться.

— Как же тогда Гелия? Она играла роль твоей госпожи.

— Именно что играла, а не являлась таковой.

— Как насчёт твоего слова? Что сегодня ты мой раб?

— Слово есть слово. Но ведь это только на один вечер и ночь… — Не желая ужинать, он встал сзади и обнял её, давая понять своё нетерпение, гладя так, будто платье было её кожей. — Ты слишком много стала есть. Это вредно для женской красоты, к тому же почти ночь…

— Зачем же всё заказал?

Он целовал её в шею, мешал приступить к еде, а она, пробегав целый день в столице, была голодна.

— Ну, прекрати объедаться. Займись, наконец, мной! — и жадно ощупывал её, как будто делал это впервые. — Такое чувство, что я тебе изменяю с кем-то…

— Мечтаешь об этом? Чтобы изменить? Теперь я понимаю, в чём была сила Гелии. В её лицедействе, в её вечной изменчивости. А я никогда так не умела, я всегда искренняя, я…

— Во мне нет ни малейшего стремления к кому-то, кто не ты. И уже давно. Ты моя жизнь, а Гелия или кто там ещё — это архив, давно и необратимо запечатанный…

— У меня тоже есть личный архив, куда тебе нет доступа. То прошлое принадлежит только и мне. И поэтому я тебе его не отдам.

— Уж не ветшака ли ты вдруг вспомнила?

И тут она разозлилась. Было ли это переутомлением от него, но он всё чаще раздражал её. О последующих словах она пожалела, но сказанное нельзя было запихать обратно в свой болтливый рот.

— Он был умнее и сильнее всех, кто его окружал, и будучи очень властным человеком, позволял мне быть своей госпожой. Зачем ему было утверждаться на женщине? Он меня баловал. Я была главной роскошью его души. И в этом смысле, да, он утверждался. Я царила там, в его мире. А сегодня помни, ты мой раб. И моё слово для тебя — высшая воля. А воля такова, — сейчас я уйду в «Мечту». Спать. Я устала. У меня был показ в столице. Ты же знаешь, как меня вдруг стали ценить. Сегодня я хочу отдохнуть и от любви тоже. Ты принимаешь мою волю?

Рудольф застыл, не понимая, что это? Месть за прошлое или всё же игра?

— Хочешь меня переиграть? — спросил он, пряча за улыбкой сильное раздражение. Оно ответно передалось ему. — Но, если раб поднимет восстание? С рабами это случается. Желание лизать ноги и перегрызть горло, — вот что такое любовь раба. Опасные игры у вас, госпожа. Не боишься?

— Ты же дал слово. Ты же всегда держишь слово? — спокойно и всё так же гордо ответила Нэя, отстраняясь от него. Рудольф сел напротив, насупился и принялся без разбора поглощать то, что стояло на столе.

— Иди, — сказал он как бы с безразличием, но сильно обидевшись.

— Видишь,

как опасно играть с людьми. Они тоже начинают любить подобные игры. А вот раньше мне и в голову бы не пришло играть где-то, кроме сцены. Ну, спасибо за ужин. Госпожа довольна. Хочешь поцеловать мою ручку? — и она протянула руку с браслетом — змеёй. Рудольф схватил её и сорвал браслет. После чего смял его и, деформированный, бросил на стол. Нэя, обиженно вздрогнув губами, встала.

— Спокойной ночи. Провожать не надо. Кого мне тут бояться, кроме тебя.

И ушла. Обиженная. На что? Сама же затеяла дурацкую игру. Рудольф сбросил ужин рукой со стола на пол. Домашний робот всё уберет завтра. И злой, в одежде, лёг на свою постель. Раньше она никогда так себя не вела. Не значит ли это, что он стал давать ей ощущение власти над собой? Но ведь это была правда. Она не могла не чувствовать. Он уже не мог без неё тут существовать.

А Нэя, скользя туфельками по скользким дорожкам, залитым водой, и уже набрав ими воду, замочив подол роскошного платья, добралась до своего любимого бревна, где и устроилась, закутавшись в дождевик целиком, высунув лишь носик наружу. Домой не хотелось. Прошлое вдруг вышло на поверхность души, и как эта дождевая вода затопила её. Было сыро, но тепло. К ночи дождь перестал, чтобы к утру опять продолжить своё нудное занятие после краткого перерыва. Зачем она сохранила это платье? Почему он так и не вспомнил ту ночь, когда они встретились у берега реки, а она была в этом самом платье? Она не спросила, боялась услышать ответ, знала, каков он будет. Он не помнил той встречи. Не помнил и всё! Зачем ему, если он был в то время с тою, кого назвал «моё утешение». И любопытно было бы узнать, где она теперь — юное «утешение»? Ревновала ли Нэя? Тогда очень. Буквально провалилась в воронку безотрадности и вместо развлечения, разрешённого ей бабушкой, чтобы погулять по ночному городу и полюбоваться на чужое веселье, получила такую боль, такой удар! Пока шла прочь от Сада свиданий, задыхалась от плача и висла на руке провожатого. А тот ничего не мог понять, пугался за возможный спрос со стороны бабушки, если та увидит заплаканное лицо внучки. А ведь она не проливала слёз со дня гибели брата ни разу. Возникло ужасное чувство сворачивания всей будущей жизненной перспективы, поскольку жила она лишь надеждой на будущее воссоединение с ним.

«Чтоб ты сдохла! Чтоб ты расшиблась на кусочки»! — так она бормотала, даже осознавая, что не заслужила случайная девушка такой кары. К тому же присутствие рядом Чапоса объясняло ей всё, что за «утешение» и какого оно сорта. А вот Азира да! Она так и осталась не прощённой, ненавистной. Может, от того, что именно Азира, единственная после Гелии, была вхожа в его хрустальную мансарду? Разобраться в себе Нэя не умела. Зачем ушла? Обидела его? Вызвав такое потрясшее его впечатление, не дала ему проявить свою любовь сегодня. А как могло бы быть прекрасно сейчас, сию вот минуту… А всё же ему необходимо устраивать подобные разгрузочные дни, чтобы он не пресыщался своей властью над ней, своим вечным торжеством. Ей-то он позволял это торжество понарошку, играя этим. А ей хотелось подлинного женского своего торжества.

Азира в платье со шлейфом, сотканным из нитей дождливой тоски

…Как-то, прибыв к ним в очередной раз, Азира увидела её в этом платье. Она открыла свой большой рот ещё больше. Ей не был доступен подобный шик. Никогда. Она не понимала, что дело не в тряпке, а в самой Нэе.

— Продай! — стала умолять она.

— Но ведь твой аристократ сейчас с тобой и видит, что это моё платье? — удивилась Нэя

— Да плевать мне на него, — Азира пренебрежительно оскалилась, — я хочу поразить другого.