Дары инопланетных Богов
Шрифт:
— На что я буду содержать своих детей в ближайшее время? — осмелилась подать голос Эля.
— Полы будешь мыть в Администрации по ночам! — ответила ей Лата. — И прочим желающим найдётся работа по уборке городских учреждений в ночное время.
— Нет уж! — возразила Нэя. — Мне самой необходимы силы и время моих сотрудниц. Вы будете сыты, как и всегда, за счёт предприятия. К тому же часть средств вам будет выплачена, хотя и не полностью…
— Зря вы, госпожа Нэя, отказались зачислить меня в свой штат! — произнесла Лата с нескрываемым укором.
Но об этом-то Нэя и теперь не жалела, представив вечную толкотню Латы рядом с собой как оживший ночной кошмар, в который превратилась бы вольная жизнь их всех. Тогда уж точно пришлось бы Нэе сбежать из кристалла к Рудольфу в подземный город. Ведь Лата недвусмысленно приглядывала себе жильё в обширном здании, намекая на его необжитый простор и на собственные стеснённые жилищные условия. Дом для служащих Администрации из её среднего звена,
— Недовольные на выход! — кричала Лата всем понурившим головы, — воровки и неряхи! Я не потерплю здесь, в нашем городе, такой преступной халатности, если уж ваша милосердная хозяйка не хочет заводить против вас всех уголовного преследования. — Никто на выход не пошёл. Все вынужденно согласились на личный ущерб, поскольку выбирать было не из чего. И даже при таком ущемлении никто не выдал зачинщиков воровства.
Нэя не раз уже жалела о прежней крикливой администраторше, та смотрела во все глаза за всеми, пусть и позволяла себе распускать язык, руки, а также кое-что и утащить из чужого добра. Это был урон терпимый. А теперь, когда куда-то пропала старательность и тщательная бдительность Эли, не было никакой возможности навести порядок в работе и учёт дорогих вещей. Как будто все предчувствовали последние дни своего пребывания тут и торопились урвать, как можно больше. А несколько дней назад возникла шумная перебранка Эли и художницы по тканям, переросшая в драку. Они швырялись всем, что под руку попадалось. Художница — женщина немолодая и деликатная в сравнении с прочими, — едва не огрела Элю по голове кастрюлей, почти пустой, но тяжёлой, оставшейся после обеда. Кастрюлю из рук творческой дамы вырвали другие девушки, бросили на каменный пол, так что посудина прогнулась одним боком. А её надо было возвращать в дом яств, откуда и брали обеды. Заодно досталось и прочей посуде. Скандалисткам было приказано заплатить за урон недешёвому заведению. Питаться кое-как и где попало, никто уже не хотел. Разгневанная художница после этого поставила Нэю перед выбором, — или она или Эля, грозясь уехать в столицу. Нэя ответила ей, что выбирать между ними не будет. Уходя, художница сказала, что Нэю с её чистой душой и драгоценными руками она любит и жалеет, а нечистую и душой, и руками Элю не выносит, как и весь прочий распущенный персонал. Что дама из Администрации права, и что такому сброду, — исключала ли она из состава «сброда» Нэю, понятно уже не было, — не в домах яств питаться, а под окнами побираться. Что Нэя с таким характером и таким людом вокруг скоро разорится, а то и попадёт в тюрьму за долги и чужое воровство. Всё выслушав, Нэя глубоко вдохнула и проводила художницу по росписи на тканях до выхода, а вслед ей всё и выдохнула, забыв о ней и о её росписях. Кому они были и нужны, если Нэе и собственное творчество надоело. Всё большее количество прежних постоянных посетителей отворачивались от дома «Мечта» и обходили его стороной. Необязательность, а иногда и откровенная халтурность в изготовлении дорогих нарядов не могли их ни отвращать. Саму Нэю уловить было практически невозможно. Она и ночевала-то у себя не всегда и не всегда замечала то, что прежние знакомые и любезные люди — её клиентура перестали её приветствовать при встречах и близко к ней не подходят по возможности. Она часто куда-то убредала туманными мыслями, оставаясь по внешней видимости здесь. А самое главное, пропало её ненасытное влечение к Рудольфу, а любовь к нему только усилилась. Она могла бы просто так сидеть рядом с ним, молчать и ничего другого не требовалось. Но ему пока что требовалось то другое, что её перестало увлекать. Она миловалась с ним без страсти, а скучала без него так, будто её душу разрезали наполовину, самую живую оставили у него, а ей самой отдали полусонную её часть. Возникла неодолимая потребность всегда быть рядом с ним, неотрывно, что было немыслимо. Это и рождало, не тоску, а некую заторможенность, снижение былой активности, погружение в себя.
Сам холм со зданием-кристаллом на нём становился неким отшибом от остального города. Сюда днями никто не приходил, исключая тех, кто продолжали на холме в здании жить, как им хотелось и не возбранялось, и работать, спустя рукава. Вокруг самого холма с его цветниками, бассейном и зарослями давно была построена ажурная ограда с запирающейся на ночь калиткой. Это было
Нэя прислушалась к тому, что происходило внутри неё. Что было не так вокруг? В прорезях темнеющей листвы ярким и пронзающим, необъяснимо — синим всполохом осветилось оранжевое закатное небо. Само светило было уже скрыто где-то ниже. А две синие искры, застряв среди чёрных ветвей, вглядывались в неё как вопрошающие и недобро-загадочные глаза Хагора. Она попятилась назад. Из глубин лесопарка пёрла ей навстречу та же враждебная стылая неопределимость того плохого, чего не удастся избежать, даже если сейчас она и не войдёт туда. Ощутимо повеяло холодом вечера.
Приближение холодного вечера
Поездки в столицу с ним вместе являлись редкостью, а потому воспринимались как праздник. Она специально выбирала ради этого новый наряд. Если приходилось на короткое время расстаться с Рудом, висла на нём и не хотела отпускать от себя. Он же ни разу не предоставил ей возможности посмотреть, что это за места, где и пропадал порой очень долго, отмахиваясь от её просьб, взять её туда с собой.
— В Коллегию Управителей, что ли? — спросил он. — Кто тебя туда пустит?
— Разве ты не всемогущ?
— Разве я являюсь здешним управителем?
— Ты не всегда бываешь там. Где ещё?
— Какие бы места я не посещал, там не место для посторонних.
— Разве я посторонняя?
— Для меня нет. Но кто ты, если для местных бюрократов и прочих спецпредставителей из всевозможных и весьма специальных порой структур?
Ничего не оставалось, как прогуляться по знакомым местам одной, по любому первому попавшемуся Саду Свиданий. Очень хотелось посидеть на берегу реки возле квартале Крутой Берег, где и произошло их свидание… Но идти туда, всё же, далеко. Чего не казалось во времена отрочества и юности, когда такие прогулки были привычным делом. Она задумалась, отчего так? Будто все те расстояния вдруг стали запредельными, неодолимо дальними для пешей прогулки, а ведь когда-то…
Вдруг встретится кто-нибудь знакомый, дорогой уже в силу прошлого времени, также дорогого для души? Но оставался ли там хоть один из таких людей, кого хотелось бы встретить? Она не знала ответ. Однажды она встретила на одной из столичных улиц мать Азиры. Женщина, казавшаяся страхолюдной злыдней когда-то, вдруг озарилась искренней улыбкой, подошла первая, заглядывая в глаза с точно таким же выражением ласково-заискивающей собаки, какое было свойственно и её доченьке, если та в чём-то нуждалась, — Нэюшка, ты ли это краса нездешняя? Дай-ка обниму я тебя, — и полезла обниматься. — Вся в Ласкиру! Душу светлую унаследовала, как и красоту неописуемую…
Что оставалось? Только сунуть немного денег худой и плохо одетой женщине. По виду она как бы не имела возраста, — то ли нестарая, да засушенная, то ли старая, но бодрая. Та заплакала от неожиданности, от потрясения чужой щедростью, так что пришлось её обнять уже самой.
— А моя-то негодница о матери забыла совсем. Не приходит ко мне никогда, подарков не приносит. Уж и не говорю о том, чтобы помочь матери в трудах домашних. Сбережения трудовые все, какие имела, доченьке отдала, как та попросила, обещая вернуть вдвое. Прибыла ко мне разряженная, с мужиком, чья морда еле в дверь мою пролезла. Кто он ей, толком не сообщила. Но мне соседи сказали, что Чапос это. Богач, но человек дрянной. Кулёк с рыбой свежей, купленной на рынке, сунула мне, поверху сдобный хлеб положила. «Вот тебе, мамочка, угощайся своей любимой едой». Я ей отвечаю: «Да разве ж любимая это еда? Рыбу едим лишь от бедности нашей. С души воротит от неё, а живот-то требует какой-никакой, а подкормки. Но за сдобный хлеб благодарность, конечно».
«Так откуда ж я знаю, что ты любишь, если ты о том никогда не сказала», — так она мне ответила. А сама все фрукты, что у меня из одного богатого сада в корзинке лежали, поскольку я помогала ухаживать за будущим урожаем, с собой утащила. Больше не заявлялась. Долг так и не вернула. Живу плохо, а работать, как прежде, не те силы. Зарабатываю лишь на пропитание скудное. Муж на полях погребений, сын ушёл, куда? Не озвучил. Хорошо ещё, что Ласкира — душа небесная отдала перед тем, как дом вы покинули, много всякого добра мне. До сих пор им пользуюсь, а что-то и продаю помаленьку… не одной этой пьянице, соседке вашей, и перепало добра. Ласкира и обо мне не забыла… — она ещё долго брюзжала, хватала за руку, но раздражения и прежней неприязненной опаски не вызывала. Только щемящую жалость.