Дары смерти (перевод Snitch)
Шрифт:
Над ними, на заколдованном небе-потолке, вдруг разлилось алое сияние, и над подоконником ближайшего окна показался ослепительный край солнца. Свет одновременно ударил в лица им обоим, так что лицо противника показалось Гарри расплывчатым сгустком пламени. Гарри услышал, как пронзительный голос выкрикивает что-то, и сам тоже завопил, обращая к небесам свою последнюю надежду и выставив вперёд палочку Драко:
— Авада Кедавра!
— Экспеллиармус!
Раздался грохот, подобный пушечному выстрелу, и между ними, в самом центре круга, по которому они двигались, полыхнули золотые языки пламени, обозначив точку, где столкнулись два заклятия. Гарри видел, как зелёный луч, выпущенный Вольдемортом, встретился с его собственным
Один трепещущий миг в зале стояла ошеломлённая тишина, а потом на Гарри обрушился шквал: воздух взорвался криками, поздравлениями, рёвом толпы. Новое, яростное солнце ослепительно горело на оконных стёклах. Все ринулись к Гарри, и первыми возле него оказались Рон и Гермиона — это их руки обхватили его, это их нечленораздельные вопли едва его не оглушили. Потом подошли Джинни, Невилл и Луна, за ними — всё семейство Уизли и Хагрид, потом Кингсли, Макгонагалл, Флитвик и Стебль, и Гарри не мог разобрать ни слова из того, что ему кричали, не знал, чьи руки сжимали его, тянули к себе, пытались если не обнять, то хоть схватиться за него, их были сотни, и все проталкивались к нему, каждому надо было прикоснуться к Мальчику, Который Выжил, благодаря которому всё наконец-то закончилось…
Солнце неумолимо поднималось над Хогвартсом, и Большой зал был озарён светом и жизнью. Гарри был необходимой частью смешанного настроения торжества и скорби, горя и ликования. Всем хотелось видеть его рядом, он был их главой и символом, спасителем и путеводной звездой, и, кажется, никому не приходило в голову, что он давно не спал и что он жаждет общества лишь немногих из них. Он должен был говорить с теми, кто потерял близких, пожимать их руки, видеть их слёзы, принимать благодарности и вместе с ними узнавать новости, которые проникали со всех сторон по мере того, как разгоралось утро: что по всей стране люди, находившиеся под заклятием Империус, пришли в себя, что пожиратели смерти бегут или захвачены в плен, что прямо сейчас из Азкабана освобождают невиновных и что Кингсли Кандалболт назначен временным министром магии.
Труп Вольдеморта унесли и положили в какой-то комнате в стороне от Большого зала, подальше от тел Фреда, Тонкс, Люпина, Колина Криви и ещё пятидесяти других, что погибли, сражаясь с ним. Макгонагалл вернула на место факультетские столы, но никто не стал рассаживаться по факультетам: все смешались, учителя и ученики, родители и призраки, кентавры и домашние эльфы. В углу лежал, восстанавливая силы, Флоренц, а Гроп заглядывал к ним через разбитое окно, и ему бросали еду прямо в смеющийся рот. Через некоторое время Гарри, вымотанный и опустошённый, оказался на скамье рядом с Луной.
— Если бы я была на твоём месте, мне бы хотелось тишины и покоя, — сказала она.
— Да уж, не отказался бы, — ответил он.
— Я их отвлеку, — предложила она. — Надень свой плащ.
И прежде чем он успел произнести хоть слово, она воскликнула: "Ой, смотрите, лопотящий чвак!" и показала пальцем в окно. Все, кто её услышал, обернулись, а Гарри незаметно натянул на себя плащ и встал из-за стола.
Теперь он мог без помех двигаться по залу. Через два стола от себя он разглядел Джинни,
— Это я, — тихонько проговорил он, нагнувшись между ними. — Не выйдете со мной?
Они сейчас же встали и все вместе — Гарри, Рон и Гермиона — вышли из Большого зала. От мраморной лестницы были отколоты большие куски, не хватало части балюстрады, и поднимаясь, они то и дело замечали каменные обломки и пятна крови.
Было слышно, как где-то вдалеке по коридорам носится Пивз, распевая победную песню собственного сочинения:
Мы им наподдали, и Волди прокис, Наш Потти всех круче, гуляй, веселись!— Да уж, это как нельзя лучше передаёт масштаб и драматизм всей истории, вам не кажется? — сказал Рон и толкнул дверь, пропуская Гарри и Гермиону.
Счастье придёт, думал Гарри, но сейчас его заглушала усталость, а боль от потери Фреда, Люпина и Тонкс через каждые несколько шагов пронзала его как боль от раны. Его главным чувством было неимоверное облегчение, и ещё ему ужасно хотелось спать. Но сначала он должен был объяснение Рону и Гермионе, которые прошли с ним такой долгий путь и заслужили правду. В мельчайших подробностях он пересказал им то, что увидел в думоотводе, и что произошло в лесу, и они не успели ещё начать выражать своё изумление, как уже оказались там, куда хотели попасть, хотя никто из них не упоминал цели их прогулки.
С тех пор как он видел её в последний раз, горгулья, охранявшая вход в кабинет директора, была отброшена в сторону; она покосилась и казалась слегка подвыпившей, и Гарри засомневался, сможет ли она теперь различать пароли.
— Нам можно войти? — спросил он горгулью.
— Будь как дома, — проскрипела статуя.
Они перелезли через неё и ступили на каменную винтовую лестницу, которая медленно ползла вверх, как эскалатор. На верхней площадке Гарри толкнул дверь.
Он только успел бросить быстрый взгляд на каменную чашу думоотвода, стоявшую на столе там, где он её оставил, как оглушительный шум заставил его вскрикнуть — ему сразу пришли на ум проклятия, возвращение пожирателей смерти и возрождение Вольдеморта…
Но это были овации. Директора и директрисы Хогвартса на всех стенах аплодировали ему стоя, они размахивали шляпами, а кое-кто — париками, они тянулись через рамы, чтобы пожать друг другу руки, и подпрыгивали в своих нарисованных креслах; Дилис Дервент без стеснения рыдала; Декстер Фортескью потрясал слуховым рожком, а Финеас Найджеллус выкрикивал своим тонким, пронзительным голосом:
— И позвольте заметить, что факультет Слизерин тоже сыграл свою роль! Про наш вклад не следует забывать!
Но Гарри замечал только одного человека, который стоял на самом большом полотне, что висело прямо за директорским креслом. Слёзы катились из-под очков-полумесяцев в длинную серебряную бороду, и исходившие от него гордость и благодарность наполняли Гарри таким же утешительным покоем, как песнь феникса.
Наконец Гарри поднял обе руки, и портреты почтительно замолчали, сияя улыбками, вытирая глаза и с нетерпением ожидая, когда он заговорит. Но он обращался только к Дамблдору, выбирая слова с особой тщательностью. Как бы он ни был измучен, как ни слипались у него глаза, нужно сделать ещё одно, последнее усилие, в последний раз попросить совета.