Даурия

Седых Константин Федорович

Когда вылез из норы, на серебряных макушках берез ярко играли блики солнца. Над двумя зимовьями подымался дымок из труб. В стайках мычали телята, блеяли овцы. Скоро из зимовья вышли два старика и подросток. Они взяли два ведра, пешню и погнали скот на утренний водопой к колку, окутанному морозной мглой. Вместе с ними убежали все собаки. Решив, что в зимовьях больше никого не осталось, Роман смело направился туда. Рванув на себя забухшую дверь, с белым облаком холода вошел в ближайшее зимовье и остановился как вкопанный: на нарах у печки сидела и вязала чулок Дашутка.

Обомлев,

Дашутка вскочила на ноги, уставилась на Романа широко раскрытыми, испуганными глазами. Выпавший из ее рук клубок пряжи покатился к его ногам.

— Ух, как тепло у вас, — сказал он первые пришедшие в голову слова. Дашутка ничего не ответила. Тогда он спросил: — Что, не узнаешь меня?

Поняв, что перед ней не призрак, а живой Роман, Дашутка, задыхаясь от волнения и кусая кончик платка, сказала тоже первые подвернувшиеся слова ломким чужим голосом:

— Как не узнать, узнала… Только ведь тебя давно все похоронили… Откуда это ты?

— Бегаю от богачей, от волков бегаю. — Голос его странно дрогнул. — Так вот и живу, Дарья Епифановна… Если тебе не жалко куска хлеба, угости меня.

— Да ты садись, садись. Я тебя покормлю сейчас, — и засуетилась, доставая с полок и расставляя на столе хлеб, деревянную чашку, туесок со сметаной. Нарезав хлеба и наливая из медного чайника в чашку чай, пригласила: — Проходи давай. Только не обессудь за угощение.

Роман осторожно сел за шаткий, из плохо оструганных досок стол. Дашутка расположилась напротив него у печки и занялась чулком. Но Роман не видел, что она не столько вяжет, сколько украдкой поглядывает на него. Ему сильно хотелось есть, но его одолело смущение, и он выпил только чашку чая, съел тоненький ломтик хлеба. Поблагодарив с поклоном Дашутку, спросил:

— С кем ты тут живешь?

— С дедушкой.

— А другой старик чей?

— Парамон Мунгалов. Они с работником в другом зимовье живут.

— Если есть у тебя лишние портянки или чулки, дай мне. Прихватили меня богачи так, что я в унтах на босую ногу пятнадцать верст отмахал. А по таком морозу это не шутка. Да потом еще волки чуть было меня не слопали.

— Вот возьми, — подала ему Дашутка с печки пару новых шерстяных чулок.

— Спасибо, — с жаром поблагодарил Роман. — Если бы знала ты, что пережил я в эту ночь…

Вдруг на дворе заскрипели сани. Дашутка взглянула в окно и побелела.

— Беда, Роман… Это мой отец приехал и еще кто-то.

— Ну, даром они меня не возьмут, если выследили…

Увидев в его руке револьвер, Дашутка тихонько запричитала:

— Ой, ой, горюшко мое! — И вдруг сердито прикрикнула на Романа: — Да прячься ты, непутевая голова. Отец, может, и не знает, что ты здесь.

— А куда я спрячусь?

— Да под нары, под нары лезь. Там темно. На вот потник тебе и убирайся.

— Ладно, будь что будет. — И, схватив потник, Роман залез под нары. Заполз там в самый дальний угол за ящик с картошкой и вилками капусты. Затхлой сыростью шибануло ему в нос. Разостлав потник, он прилег на него. Дашутка металась по зимовью и кидала под нары все, что можно, чтобы лучше укрыть его.

За дверью послышались

шаги. Дверь со скрипом распахнулась, и сквозь клубы морозного воздуха Роман увидел красные Епифановы унты, услыхал его простуженный голос:

— Доброго здоровья, Дарья!

— Здравствуй, тятя. Что это ты так рано?

— За дровами поехал… Ну, рассказывай, как живешь тут, девка.

— Слава Богу, живу.

— А я дай, думаю, заеду, погляжу, как вы тут управляетесь. Угости-ка меня чайком. Погреюсь да поеду.

Пока Епифан пил чай, вернулись с водопоя старики. Они загнали скот во дворы и оба зашли в козулинское зимовье. Вместе с ними забежала черная небольшая собачонка и улеглась у порога, умильно поглядывая на стол, где на самом краю лежала булка хлеба. Роман притаился. Эта пустолайка была теперь для него опаснее целой стаи волков.

— Ну, как, не замерзли еще, божьи прапорщики? — спросил Епифан стариков.

— Пока ничего, Бог милует… А морозы и впрямь несусветные. Прорубь нынче за ночь так заросла, что едва продолбили.

— Погрей и нас, Дарья, чайком, — попросил старик Козулин и, прокашлявшись, обратился к Епифану: — Что в поселке, Епиха, новенького?

— Новостей целый ворох… Сегодня ночью Ромашку Улыбина ловили.

— Да разве он живой?

— Живой, мать его в душу! Заявился откуда-то домой. Мылся в бане, а его Никула Лопатин углядел. А у Никулы язык что осиновый лист — во всякую погоду треплется. Сболтнул бабе, а та и пошла звонить. Узнал об этом Сергей Ильич — и к атаману… Заставили идти того арестовать Ромашку… Семь человек ходили к Улыбиным. Пятеро в избу кинулись, а двое у крыльца остались. А Ромашка, он не дурак. Он, оказывается, в сенях за дверью стоял. Как те пробежали мимо него в избу, он и махнул на улицу. Арсюху Чепалова с ног сбил, а у Пашки Бутина медвежья хворость приключилась. Пока Арсюха подымался, он ведь тоже тетеря добрая, Ромашка во дворы сиганул. А там его ищи-свищи. Стреляли в него, да не попали.

— Какой молодчага парень-то, — похвалил Романа старик Мунгалов. — Ведь совсем вьюноша, а гляди ты каков — от семерых ушел. Весь в деда. Дед у него в молодости тоже беда проворный был. Только я да покойный сват Митрий и могли устоять супротив него.

Старик Козулин пожалел Романа:

— Куда он, бедняга, в такую стужу денется? Все равно, однако, поймают.

— Ежели домой сунется, — сразу изловят. За домом крепко доглядывают. А прийти он должен. Захочет коня своего взять.

— Без коня, конечно, человек он пропащий.

— Коня ему теперь воровать надо. Того, на котором он приехал, в станицу отвели.

Огорченный этой вестью, Роман неосторожно пошевелился в своем убежище. Собачонка учуяла его и зарычала. Потом забежала под нары, принялась лаять. Совсем близко от Романа сверкнули ее глаза. Вот-вот она могла схватить за ногу, и он решил, что все пропало. Епифан удивленно сказал:

— На кого это она брешет?

— Крысу, должно, учуяла, — сказал старик Козулин, а Дашутка поддержала его:

— Сегодня утром я двух крыс видела. Расплодилось их столько, что ничего доброго под нары нельзя положить.